Ральф де Брикассар - [13]

— Но это не причина для того, чтобы разрушать его, — сказала миссис Джексон твердо. — Куст был очень красив и рос здесь очень кстати. Ты сделала из него посмешище.

— Розовый куст должен цвести, — сказала Вирджиния немного упрямо.

— Не спорь со мной, Вурж. Убери весь этот мусор и оставь в покое куст. Не знаю, что скажет Джорджина, когда увидит, что ты сделала с ним. В самом деле, я очень удивлена. Ты даже не посоветовалась со мной!

— Но куст мой, — возразила Вирджиния.

— Что? Что ты сказала, Вурж?

— Я сказала только то, что куст мой, — повторила Вирджиния смиренно.

Миссис Джексон повернулась, не промолвив больше ни слова, и скрылась в доме. Проступок был совершен. Вирджиния знала, что глубоко обидела мать, которая теперь не будет разговаривать с дочерью и даже замечать ее два-три дня. Кузина Мелисандра возьмется за воспитание Вирджинии, а миссис Джексон будет сохранять молчание, как каменный истукан.

Вирджиния вздохнула, отнесла на место садовый нож, повесив его в кладовке именно на тот гвоздик, с которого и сняла. Она убрала обрезанные ветки и подмела листья. Губы девушки дрогнули, когда она посмотрела на свежесрезанный куст. Растение имело удивительное сходство с трясущейся, дрожащей прежней хозяйкой, маленькой кузиной Джорджиной.

«Я, действительно, сделала из него уродца», — подумала Вирджиния.

Но она не чувствовала вины за сделанное, ей было только жаль, что она обидела мать. Пока ее не простят Вирджиния так и будет страдать по этому поводу. Миссис Джексон принадлежала к той породе женщин, чей гнев ощущался по всему дому. От этого гнева не спасали ни стены, ни двери.

— Сходи в город и получи почту, — сказала кузина Мелисандра, едва Вирджиния вошла в дом. — Я не могу пойти, очень устала и совершенно выдохлась этой весной. Я бы попросила тебя зайти в аптеку и купить мне флакон горькой настойки Каплера. Нет ничего лучше, чем настойка Каплера для восстановления сил. Кузен Джефсон говорит, что лучше всего помогают таблетки «Каплер Пёпл», но я знаю лучшее средство. Мой бедный дорогой муж принимал горькую настойку Каплера до последнего дня своей жизни, до самой смерти. Но не вздумай отдавать им больше девяноста центов. В таком случае я лучше куплю настойку в Уорте. А что ты сказала своей милой матушке? Ты что, совсем перестала соображать? Вурж, ведь у тебя одна-единственная мать.

«Мне и одной слишком достаточно», — подумала Вирджиния, шагая в город.

Девушка купила горькую настойку для кузины Мелисандры, потом пошла на почту и спросила корреспонденцию в общем отделе. У ее матери не было собственного почтового ящика. Сама Вирджиния вообще не получала никакой почты, кроме «Кристиан Таймс», единственного журнала, который выписывала семья. Письма к ним почти не приходили. Но Вирджиния очень любила стоять у окошка на почте и наблюдать за мистером Кэвью, седобородым старым клерком, похожим на Деда Мороза, вручающим письма счастливым людям, к которым они приходят. Мистер Кэвью делал это с отрешенным, безразличным, юпитероподобным видом, как будто ему было абсолютно неважно, невероятную радость или неизбывное горе приносят письма своим адресатам. Письма очаровывали Вирджинию, может быть, потому, что она редко получала их. В ее Голубом Замке существовали волнующие послания, перевязанные шелковыми ленточками и запечатанные печатью. Их всегда приносили пажи, одетые в ливрею из золота и голубизны. Но в реальной жизни единственными письмами, поступавшими в ее адрес, были случайные, небрежные записки от родственников или проспекты рекламных агентств.

И естественно, Вирджиния была несказанно удивлена, когда мистер Кэвью, еще более, чем обычно, похожий в этот день на Юпитера, протянул ей письмо. Да, оно было адресовано именно ей, подписанное твердой рукой: «Мисс Вирджинии Джексон, Элм-стрит, Хайворт». На почтовой марке значился Нью-Йорк. Вирджиния мгновенно схватила письмо, ее дыхание участилось. Нью-Йорк! Письмо, должно быть, от доктора Стинера. Он все-таки вспомнил о ней.

Вирджиния встретила дядю Роберта, входившего в тот момент, когда она выходила с почты, счастливая от того, что в сумке у нее лежало письмо на ее имя.

— Ну, — сказал дядя Роберт. — В чем разница между ослом и почтовой маркой?

— Не знаю. И в чем же? — покорно спросила Вирджиния.

— One you lick with a stick and the other you stick with a lick[1].

Дядя Роберт закрыл дверь, чрезвычайно довольный собой.

Кузина Мелисандра погрузилась в «Таймс», когда Вирджиния вернулась домой, и ей совсем не пришло в голову спросить, не было ли каких-либо писем. Миссис Джексон спросила бы об этом непременно, но в настоящий момент губы ее были плотно сжаты. Вирджиния была даже рада этому. Если бы мать спросила о письмах, девушка вынуждена была бы признаться, что они были. После этого пришлось бы отдать письмо матери и кузине Мелисандре, они бы прочитали, и все бы раскрылось.

Сердце Вирджинии бешено забилось, когда она поднималась к себе наверх, поэтому она несколько минут просто просидела у окна, прежде чем раскрыть письмо. Она чувствовала себя виноватой и лживой. Никогда прежде Вирджиния не скрывала писем от матери. Каждое письмо, которое девушка писала или получала, было прочитано миссис Джексон. И это было неважно. Вирджинии было нечего скрывать. А сейчас это имело значение. Она не могла никому позволить увидеть это письмо. Пальцы девушки тряслись от сознания, что она совершает дурной поступок и ведет себя неподобающим для дочери образом, когда она вскрывала письмо. Может быть, она волновалась еще и от дурного предчувствия. Девушка была определенно уверена, что с ее сердцем ничего серьезного, но кто знает.