Радуга тяготения - [91]

— Я знаю. Вы просто голландская молочница какая-то. В чулане гора накрахмаленных фартуков, и вдоба-авок деревянных башмаков, правильно?

— Сходите и взгляните. — Ароматы специй от свечи нервами тянутся через всю комнату.

— Лады, схожу! — Он распахивает ее гардероб и в отзеркаленном лунном свете обнаруживает мешанину атласа, тафты, батиста и эпонжа, темных меховых воротников и опушек, пуговиц, кушаков, галунов, мягких, сбивающих с толку, женских тоннельных лабиринтов, что, вероятно, тянутся многие мили, — заблудишься за полминуты… мерцает кружево, подмигивают петельки, его лица касается креповый шарф… Ага! секундочку, оперативнотактический запах тут — четыреххлористый углерод, Джексон, и весь этот гардероб — в основном реквизит. — Так. Вполне форсово.

— Если это комплимент, благодарю вас.

Пускай Они меня благодарят, лапуся.

— Американизм.

— Вы у меня первый знакомый американец.

— Хм-м. Наверное, выбрались через Арнхем, да?

— О, какой сообразительный, — ее голос предупреждает, чтобы глубже Ленитроп не копал. Он вздыхает, позванивая ногтем по бокалу. В темной комнате, с парализованным и безмолвным морем за спиной пытается спеть

НЕ ВРЕМЯ ЗНАТЬ (Фокс-трот)

Миг не настал —

Еще поцелуй не вспыхнул.

Луны овал,

Доколь танец наш не стихнул,

Не свела Земля

В тайные поля…

Не время знать,

Все эти сбивчивые речи

Лишь вздох назад —

Не оттого ль, что больше нечем

Нам увлечь обман

В утренний туман…

И как понять,

Что разглядеть?

Чары любовь творит тайно —

Тут не решить моментально…

Понять невмочь,

Наша любовь рождалась,

Иль пала ночь,

Покуда Земля вращалась?

Стоит ли гадать —

Нам НЕ ВРЕМЯ ЗНАТЬ.

Зная, чего от нее ожидают, она ждет с пресной физиономией, пока он допоет, мягкие язычковые, настроенные в одной октаве, еще миг гудят в воздухе, затем протягивает руку, вся тает ему навстречу, а он в замедленном движении валится к ее губам, соскальзывают перья, сворачиваются рукава, воспростертые голые руки, мелкозернистые в лунном свете, всползают, обхватывают его спину, ее липкий язык нервен, как ночная бабочка, его руки скрежещут по блесткам… затем груди ее плющатся об него, а ее руки и кисти отступают прочь, складываются за спиной, чтоб отыскать молнию, с ворчаньем спустить ее вдоль позвоночника…

Кожа Катье — белее белого одеянья, из коего она восстает. Заново рожденная… Ленитропу в окно почти видно то место, куда из камней выполз морской дьявол. Катье проходит на цыпочках, как балерина, бедра долгие и покатые, Ленитроп, расстегивая ремень, пуговицы, шнурки, скачет на каждой ноге поочередно, батюшки батюшки, но лунный свет лишь выбеливает ее спину, и по-прежнему есть темная сторона, вентральная, лицо, которого он уже не видит, кошмарная зверская перемена накатывает на морду и нижнюю челюсть, черные зрачки расширяются и занимают все пространство глаз, пока белки не исчезают совсем, и в глазах лишь красный животный отблеск, когда в них бьет свет не скажешь когда свет…

Она утонула в глубокой постели и тянет за собой его — в пух, атлас, серафическую и цветочную вышивку, тут же разворачивается и принимает его эрекцию в свой растянугый камертон, в единую дрожь, по которой настроена вся ночь… они ебутся, и вся она сотрясается, тело под ним стробирует на мили в сливках и ночной синеве, все звуки подавлены, глаза полумесяцами в золотых ресницах, гагатовые серьги, длинные, октаэдральные, взлетают беззвучно, бьют ее по щекам, черный дождь со снегом, его лицо над ее лицом неколебимо, исполнено тщательной методики — ради нее ли? или настроено на Ленитропическую Пристыковку, на которую Катье настропалили, — она его раскочегарит, на нее взберется не пластиковая оболочка… она все больше хрипит, переступает через порог к звуку… думая, что она сейчас кончит, он запускает руку ей в волосы, старается обездвижить ее голову, ему нужно видеть ее лицо: и вдруг это борьба, яростная и настоящая — она не сдаст своего лица, — и тут как гром среди ясного неба Катье и впрямь начинает кончать, а с нею — и Ленитроп.

Почему-то она, кто никогда не смеется, стала самой маковкой всплывающего из глубин пузырька смеха. Потом, уже готовая уснуть, она прошепчет к тому же:

— Смеюсь, — опять смеясь.

Ему захочется сказать: «А, Они вам разрешили», — хотя, с другой стороны, может, и не разрешили. Но та Катье, с которой он говорит, пропала, да и его глаза уже закрылись.

Как ракета, чьи клапаны под воздействием дистанционного управления открываются и закрываются в назначенное время, Ленитроп на некоем уровне вхождения в сон перестает дышать носом и принимается дышать ртом. Вскоре это перерастает в храп, который, бывало, сотрясал двойные оконные переплеты, раскачивал ставни и люстры с неистовым перезвоном колокольцев, да уж да-а-а уж… Катье при первом раскате просыпается и лупит Энию по голове подушкой:

— Хватит.

— Хм-м.

— Я чутко сплю. Только захрапишь — получишь, — и машет подушкой.

Да уж, не шуточки. Номер с храпом, шмяк подушкой, проснуться, сказать «хм-м», снова уснуть длится чуть ли не до утра.

— Ладно, ладно, — наконец, — кончай.

— Ты дышишь ртом! — вопит она. Он хватает свою подушку и замахивается. Катье увертывается, перекатывается, падает на пол, парируя подушкой, отступает к серванту с киром. Ленитроп не понимает, что Катье задумала, пока та не отшвыривает подушку и не берет бутылку сельтерской.