Радуга просится в дом - [19]

Поэт должен был появиться с минуты на минуту. Арланова послала за ним такси и своего заместителя. В коридоре подсобного помещения сделали приборку, постлали ковер. По нему с черного хода пройдет к прилавкам Жогин-Сатурновский.

Арланова хотела выйти во двор, посмотреть, не едет ли машина, но ее окликнул Златогоров. Вместе с Катей он протискивался к прилавку, махал Арлановой рукой.

— Сюрприз, Нина Михайловна. Я вам приготовил сюрприз.

Златогоров вытирал пот с лица, теснил любителей поэзии, высвобождая у прилавка место для Кати.

— Девушка из Донбасса. Скажет несколько слов на украинском.

Арланова наклонилась к Кате.

Жогина-Сатурновского у вас читают?

Читают, — сказала Катя.

Читают ли Жогина-Сатурновского в Донбассе и особенно в селах, Катя не знала, однако сказала, что читают.

— Девушка выступит на украинском, — наклоняясь к Арлановой, говорил Златогоров. — Скажет о Сатурновском, Чумаке…

Нина Михайловна едва заметно кивала головой. Она рассматривала Катю так откровенно, словно перед ней была вещь, а не человек.

Вадим Петрович искал кого-то в толпе, привставал на носках, заглядывал во все углы.

— Из радио пришли? — спросил он Арланову.

— Тебе радио — главное. Кого-то афишируешь?

— Добавила успокоительно: — Будут из радио — не волнуйся. Из газет тоже придут. Потом назову тебе корреспондентов.

Директриса скрылась в подсобных помещениях, а Златогоров перестал смотреть по сторонам и лишь вытирал пот, обильно выступавший на его раскрасневшемся возбужденном лице. Он держал Катю за руку, словно боясь потерять ее в этой бурлящей, нарядной, радостно настроенной толпе. В магазине они находились десять минут, а Кате казалось, что прошла вечность. Она видела перед собой лица — много лиц, слышала голоса, смех, кто-то выкрикивал шуточные стихи, кого-то называли Фетом, но все это скользило мимо сознания, улетало тотчас, не задерживаясь в памяти. Катя думала об одном: как сказать те несколько слов, которые написал ей Вадим Петрович? Не растеряться бы.

Кате никогда не приходилось говорить перед людьми, особенно незнакомыми, и она не знала, сумеет ли вообще произнести хоть одно слово. Только бы не задохнуться от волнения, только бы проговорить все ясно и громко, как требует Вадим Петрович.

Поэт запаздывал. Но толпа не расходилась. Наоборот, новые волны людей приливали в магазин, спрессовывая уже собравшихся, прижимая Катю и Вадима Петровича к алюминиевой обводке прилавка. Несколько дюжих ребят взялись за руки и образовали круг возле небольшого возвышения, поставленного в средине залы для выступающих. Вадим Петрович по мере своих сил подвигался сам и подвигал девушку поближе к возвышению. Там же стояли мужчина с рыжей бородой и худенькая черная девушка с магнитофоном, микрофоном и мотком шнура. «Из радио», — решил Златогоров и все время держал их в поле своего зрения. Он с сожалением отметил, что «рыжая борода» ему не знакома, но утешал себя мыслью, что в нужный момент подскажет Арлановой, а та, в свою очередь, позаботится о том, чтобы маленькая речь девушки-украинки с упоминанием переводчика Златогорова была передана по радио.

Занятый своими планами, Златогоров не заметил, как на возвышение за прилавком поднялась Арланова и, прося внимания, вскинула над головой руки. Гомон стих. Только слышно было, как металлически лязгала дверь магазина да переговаривались люди, только что вошедшие в магазин и не успевшие понять, что тут происходит. А в магазине наступала самая торжественная минута. Арланова сошла с трибуны и скрылась в глубине подсобных помещений. Любители поэзии тянули изо всех сил шеи, старались увидеть человека, ради которого пришли в магазин, стояли, толкались, давили друг другу ноги.

Жогин-Сатурновский не появился сразу, а приближался к людям постепенно, преодолевая заслоны из работников магазина, державших его в лабиринтах подсобных помещений, тянувших к нему томики его стихов, жаждавших получить автограф. Но вот поэт слабой тенью появился в затемненных дверях. Раздались аплодисменты, все зашумели, заволновались. Когда же он, сопровождаемый Арлановой и двумя коллегами-счастливцами, поднялся на возвышение у прилавка, толпа вздохнула, замерла.

Катя стояла совсем близко к поэту, хорошо видела черты его молодого красивого лица. Жогин-Сатурновский не оглядывал зал, как это делают ораторы, не поднимал рук, не кланялся — он, казалось, не обращал внимания на собравшихся, наклонялся к маленькому, одетому в черный костюм молодому человеку, пришедшему с ним. Время от времени слабая улыбка трогала губы поэта, но большей частью он был хмур и казался усталым. Верхние веки полуприкрыли его глаза, и Кате чудилось, что поэт хочет спать, что его лишь силой водят по магазинам, а не то он давно бы все бросил и ушел домой. Поэт был высок, строен, имел атлетические плечи. В отличие от сопровождавших его двух приятелей, одетых в дорогие костюмы, он был одет небрежно и не очень современно. Просторный грубошерстный пиджак, мешковатые брюки как бы подчеркивали тщету суеты, нежелание поэта и в этом походить на своих современников. И вообще всем своим видом Жогин-Сатурновский как бы говорил: «Дети вы мои, дети. Что я с вами буду делать?».