Радуга. Цыган и девственница. Крестины - [21]

Утром она проснулась при ярком солнечном свете, чувствуя себя веселой и бодрой, и принялась танцевать. Скребенский был еще на ферме, он хотел прийти сегодня в церковь. Как хороша, как чудесна жизнь! В саду веяло свежестью, все было расцвечено желтыми и красными тонами осени, сжатые поля казались особенно бледными, в воздухе летала паутина, от земли поднимался осенний аромат. Все кругом было полно глубокой сосредоточенной тишины воскресного утра.

Он пришел, когда церковные колокола уже начали звонить. Она встретила его внимательным ожидающим взглядом. Он выглядел взволнованным, его гордость была больно задета. В этот день он был одет изысканнее обычного.

— Правда, как хорошо было вчера ночью? — ласковым шепотом спросила она его.

— Да, — ответил он, не меняясь в лице.

И церковная служба, и пение прошли для нее в этот раз незамеченными. Она пристально разглядывала цветные стекла окон и фигуры молящихся. Только раз она скользнула взглядом по Книге Бытия — любимые страницы из Библии.

Скребенский сидел около нее, прислушиваясь к проповеди, вещающей законность и порядок. «Ибо каждый волос на голове вашей сосчитан». Он не придавал этим словам никакого значения. Можно было верить только тому, что находится в полном вашем распоряжении. Со своими собственными вещами вы можете делать все, что вам угодно, если при этом вы не мешаете другим.

Урсула ласкала его и всячески ухаживала за ним. Тем не менее, он угадывал чутьем, что она была не с ним, а против него, что инстинктивно она стремилась подчинить его себе, чтобы уничтожить. Но ее ласковое отношение и открытое преклонение перед ним дали ему чувство большого удовлетворения.

Она расшевелила его, и они ухаживали друг за другом самым романтическим образом, вкладывая в это всю свою юную фантазию. Он подарил ей колечко; они положили его в стакан рейнвейна и стали отпивать вино по очереди, глоток за глотком, пока колечко не оказалось на дне стакана. Тогда она его вынула, продела в него нитку и повесила на шею, чтобы носить постоянно.

Собираясь уезжать, он попросил у нее фотографию. Глубоко взволнованная, она отправилась к фотографу с пятью шиллингами. В результате получился маленький безобразный снимок с кривым ртом. В ней он вызвал удивление и восхищение.

Но ему эта фотография причинила лишь страдание. Он взял ее, всегда помнил о ней, но с трудом мог выносить ее вид. Это чистое, бесстрастное лицо, задумавшееся над чем-то, вызывало в душе его боль. Он знал, что ее думы были чужды ему.

Была объявлена война с бурами в Южной Африке, всюду царило возбуждение. Он написал ей, что очень хотел бы уехать, и прислал коробку конфет.

Она слегка опечалилась при мысли о его отъезде на войну, не зная, как отнестись к этому. В воображении это казалось ей достаточно романтичным, но на деле она не могла разобраться в себе. Под напыщенными мыслями скрывались горечь и осадок глубокого разочарования.

Тем не менее, она спрятала конфеты к себе под подушку и съела их понемногу одна, ложась в постель и просыпаясь по утрам. Все время она чувствовала себя очень виноватой и пристыженной, но ей просто не хотелось делиться ими ни с кем.

Эта коробка конфет надолго осталась у нее в памяти. Почему она утаила ее ото всех и съела в одиночку? Почему?

В сущности, никакой вины она за собой не чувствовала — она только понимала, что должна была бы чувствовать ее. И она никак не могла понять, в чем тут дело. Теперь, когда эта коробка была уже пуста, она постоянно попадалась ей на глаза, и не давала ей покоя. Почему она не могла отделаться от воспоминаний о ней?

Мысль о войне была очень неприятна. Когда люди начинали воевать между собой, ей всегда казалось, что сталкиваются полюсы вселенной, и все может обвалиться в бездонную пропасть. Это вызывало в ней чувство безграничного страха. А между тем в войне полагалось видеть что-то романтическое, почетное и освещенное религией. Она совсем терялась.

Скребенский был так занят, что не мог приехать повидаться. Она не просила у него никаких уверений и успокоений. То, что между ними произошло, то было, и не могло быть изменено никакими устными признаниями. Это она очень хорошо понимала внутренним чутьем, и вполне доверялась реальной действительности.

Она страдала от своей беспомощности, чувствуя, что не в силах была воспрепятствовать чему бы то ни было. Смутно она сознавала, что гигантские мрачные мировые силы катятся друг на друга и с ужасным грохотом сталкиваются так неуклюже, глупо, и вместе с тем с таким напряжением, что одна из них обращается в прах. Какой беспомощной, жестоко беспомощной чувствовала она себя, — пылинкой по сравнению с ними! И все-таки она испытывала острое чувство возмущения и гнева, неудержимое стремление бороться. Какими средствами? Могла ли она сражаться с мировым ликом, могла ли она сдвинуть с места неподвижные горы? Но она жаждала сражаться, ее тянуло вступить в борьбу со всем миром, хотя никакого другого оружия, кроме двух слабых рук, у нее не было.

Проходили недели, наступило Рождество, а с ним и подснежники. В лесу близ Кёссей была маленькая ложбинка, где они всегда зацветали. Она послала ему несколько цветочков в коробке, и он ответил ей краткими, спешно набросанными словами благодарности, как ему казалось, достаточно ласковыми и признательными, но ее они опечалили, и взгляд ее стал по-детски недоумевающим. Чувство грусти и безнадежности овладевало ею все сильнее, будущее беспокоило ее.