Радуга - [21]

Он лежал без сна, с закрытыми глазами, и думал о Гёте. Он слышал звук его голоса, слово за словом припоминал нескончаемые разговоры то в комнате Юноны, то в саду, то в карете. Он видел его большие строгие глаза и приветливую улыбку. Он вспоминал различные происшествия, его жесты и выражение лица во время утренних визитов или на больших приемах. Память подбрасывала ему все новые и новые картины прошлого, он был переполнен им, своим Учителем. Тик-так, тик-так — болтливо твердили часы, а бессонная ночь все тянулась, долгая и мучительная; уже к утру незаметно подкралась дремота, перешедшая в глубокий, свинцовый сои с калейдоскопом каких-то призрачных видений. И только когда начало светать, он, точно наяву, увидел себя и Августа фон Гёте на берегу моря, где-то в окрестностях Генуи. Ландшафт был словно облит светящимся воздухом, и он знал, что и ландшафт и они сами — все это лишь акварель Гёте. Справа простиралась роща с оливами, лавром и дубами, нога ступала по упругому изумрудному мху, заливался жаворонок в небе, а в зарослях роз порхали, перекликаясь друг с другом, синицы и дрозды. Из-за деревьев манило море, сплавленное с небом в одну светозарную синь. Несказанно счастливый, он дышал ароматным воздухом, будто пил его маленькими живительными глотками; потом он принялся метать стрелы из ясеневого лука, а его юный друг ловил их на лету. Когда же колчан опустел, Август — им обоим было лет по двадцать — бросился за новым большим пучком стрел и принес их ему.

— Чудесная это затея, а все ваш батюшка, — крикнул он Августу.

Вдруг откуда-то с берега донесся милый смех, и ему показалось, что самое море, а может быть, и небо проговорило такие знакомые слова:

— Ну, разумеется, любезнейший Эккерман.

Он протянул для приветствия руки и проснулся. В промерзшей комнате стояла мутная предрассветная мгла; холод, мрак и жгучая скорбь пронзили его сердце.

1911

Перевод Л. Бару

Синематограф

пять минут девятого Бенно Брем, практикант книжной лавки Шириха, уже бежал по заснеженному, отливающему красноватым блеском тротуару вдоль оживленной торговой улицы, озябший, одеревенелый от усталости; и все же в глазах и уголках его губ притаилось выражение счастья. Бенно казался рассеянным и своему учителю истории поклонился только тогда, когда уже прошел мимо, а ведь это был единственный человек, перед которым он снимал шляпу — и снимал охотно, ибо только в его преподавании бывший ученик реального училища чувствовал живую струю: Фридрих Великий — какое величие! А Бонапарт… обширные поля, покрытые трупами и умирающими, перевернутые пушки, взорванные орудия и всадник на вороном коне. «Vive I’empereur!»[5] — рвется из груди у солдат. А вот снова король с суровым лицом, сидящий на барабане близ павших при Колине… Да, Брем в старших классах полюбил уроки истории. После школы жизнь была к нему не слишком добра…

Залившись краской, Бенно поклонился двум молоденьким девушкам, которые едва ответили ему небрежным кивком; он нашел это естественным, хотя на душе у него было грустно. Надо бы сделать вид, что он не заметил их, этих красивых, румяных, светлокосых девушек, надменно звякавших новенькими коньками. Ах, ведь Бенно мечтал хоть немножко принадлежать к их кругу, ведь он лишился голубой фуражки и стоит за прилавком. Сейчас он, весь пунцовый, упаковывал для них дрожащими пальцами только что выпущенные учебники. Чувство стыда и унижения подступило к горлу давящим и горьким комком, и он лишь из упрямства подавил слезы отчаяния. Да, оставалась одна отрада — раскрыть плохо отпечатанные книжки издательства «Реклам» — их присутствие в нагрудном кармане пальто вызывало у Бенно боязливое и опьяняющее сердцебиение. Ведь он не мог приобрести книги законным путем, наш мир так устроен, что каплю счастья надо похитить, украсть, если угодно, у хозяина, владеющего книжным магазином, хоть он и недостоин обладать этими сокровищами. Раскрыть такой томик — и узнать, что стало с храбрым и галантным кавалером, кумиром женщин и дуэлянтом, с д’Артаньяном, которого в прошлом выпуске он покинул лейтенантом, офицером лучшего в мире полка, мушкетером его христианнейшего величества Людовика XIII… но прежде всего — с Атосом, графом, этим знатным и меланхолическим солдатом. Эти герои давали ему радость, к их миру он принадлежал, и когда перед ним и, собственно говоря, для него развертывались их похождения, тогда исчезал вопрос о завтрашнем дне, исчезали нужда и горе. Надо было лишь быстро потушить лампу, припасть к подушке пылающей, тяжелой, одурманенной головой и впасть в сон, такой необходимый, но глухой и нездоровый сон после грехопадения, достигавшего своей вершины каждый вечер, когда его рука искала под тяжелым одеялом кратких мгновений восторга, за которыми неизменно следовало отчаяние и обет никогда больше, никогда… Случалось, впрочем, и так, что он намеренно старался не спать и в мечтах представить себе, как он красив, отважен, любим; он придумал роман, который продолжался много ночей подряд, волшебное и блестящее существование, проходящее где-то в подполье, под вялыми и нудными буднями.