Радиомозг - [9]

Коротенький крупноносый француз оскалил желтые зубы.

– Ругаться будешь после. А пока надо спешить. Раз ты проиграл мне стаканчик водки, то я имею намерение поскорее перелить ее в мой желудок. Не так ли, дружище?

Мишель тряхнул черными волосами, словно смахнул с них фабричную жестяную пыль.

– Можешь не беспокоиться, мальчик. Проигранную порцию считай собственностью твоей утробы. Что твое, так то твое…

Перед выходом они повесили на черную доску свои контрольные номерки и встали в черед на обыск.

Администрация следила за тем, чтобы с фабрики не уносились составы для пайки, составлявшей гордость производства. Живая вереница рабочих продвигалась к выходу № 9. Здесь Мишель поднял руки вверх. Улыбающийся гасконец быстро обшарил тело Мишеля на груди, боках и животе, крикнул:

– Хорошо.

Грузный привратник нажал рукоятку, – выходная калитка образовала широкую щель. Мишель выскользнул на улицу. Через несколько мгновений калитка опять приоткрылась, и Франсуа очутился рядом с Мишелем.

Сутулый рабочий стоял на краю тротуара, набивал табаком черную крючковатую трубку и смотрел на калитку.

Франсуа прищелкнул языком и крикнул сутулому рабочему:

– Тра-ля-ля… Ты сегодня ошибаешься, Пьер… Если хочешь подкараулить свою Мари, то иди к калитке № 2, а здесь только мужской выход.

Пьер спрятал порт-табак в карман рваных штанов и передвинул трубку в левый угол рта.

– Парижане – болтливый народ, – сказал Пьер. – И ты, Франсуа, не представляешь исключения из этого общего правила…

Франсуа не остался в долгу.

– А бретонцы жуют вечную жвачку и думают, что это – философия. Рассматривание заводской калитки № 9 в то время, когда надо идти к тетушке Генриетте насыщаться, я считаю идиотизмом… Не так ли, старина? Идем, а то нам останутся одни объедки.

Пьер шагал рядом с Мишелем и бросал угрюмые слова, которые вырывались из угла его рта вместе с клубами табачного дыма.

– Ты вглядись как-нибудь в фасад нашего фабричного здания. Колоссальный корпус с этими решетчатыми тюремными окнами… О-о… Да это же морда, красная окровавленная морда Дьявола-Капитала… Многоглазый страшный Дьявол… Две фабричные трубы – это рога его. А двенадцать занумерованных выходов – это пасти дьявольские… Каждый день смотрю я на фабрику, и у меня в груди озлобление и ужас… Сейчас смотрел… Из калитки, как из пасти своей, изрыгает Дьявол-Капитал нас… тебя, меня… Отжимает там, у себя, в своем брюхе. Капитал отжимает от нас все, все, чем мы живы, чем дышим… А взамен – бумажные франки, которые будут падать до бесконечности.

– Ты наслушался анархистов, бедняжка, – отозвался Франсуа, который шел за Пьером и слышал его слова. – Все это очень хорошо, но надо же кушать, мой друг. Пойми: надо кушать.

– Ты не столько кушаешь, сколько пьешь, Франсуа, – чуть обернулся Пьер и переложил трубку в другой угол рта. – Но и обильное питье, я думаю, не настолько залило твои мозги, чтобы ты перестал понимать, что парочка хороших бомб…

Франсуа толкнул Пьера в спину.

– Не так громко, милый друг. Сзади идет Альберт, и это мне не нравится… У него скверная манера подслушивать… А слышит он чуть ли не за километр любой разговор, о чем шепчутся такие бунтари, как Пьер… У Альберта в каждом ухе по радиоусилителю, честное слово. И, кроме того, он в приятельских отношениях с синими мундирами. Поэтому – тише…

Мишель не слушал завязавшегося между Франсуа и Пьером спора. Он шагал по сбитым плитам тротуара, мимо заборов и больших грязных домов, в которых, он знал, гнездились нищета и беспомощность. Полуголые ребятишки визжали и баловались в канавах, которыми отделялся тротуар от вымощенной дороги. Старухи, покрытые черными косынками, сидели на табуретах у входов в жилища, вязали бесконечные вязанья и грелись скупым теплом закатного солнца. Проститутки стояли вдоль тротуара, как часовые, перекидывались замечаниями одна с другой, подмигивали возвращавшимся с работы мужчинам:

– Пойдем?!

Сбоку из шести переулков на большую улицу выливались потоки кончивших свой трудовой день рабочих. Пыль из-под тысяч ног золотой паутиной дрожала под солнцем. Автомобили мчались посередине улицы, и там пыль стояла как монументальная стена, нарочно вылепленная из клубастых пышных облаков. Харчевни и кухмистерские зевали широко распахнутыми дверями, чадили, щекотали ноздри прохожих, звали насыщаться. Пахло жирной пылью и горелым салом. На предместье надвигался будничный вечер.

В полутемной низкой харчевне, носившей громкое название «Золотой павлин», зажгли газ. Трепетное пламя четырьмя язычками тускло моргало в прокуренном жарком воздухе и освещало восемь столиков, за которыми ели и пили пришедшие рабочие. В углу спорили и ругались две пьяные уличные девицы. Хозяйка харчевни, тетушка Генриетта, величественным сверхдредноутом плавала между столами, огибая их, как подводные скалы. Из сводчатой арки, ведущей в кухню, несло смрадом жарящегося мяса. Помощница тетушки Генриетты, тяжело стуча своими деревянными башмаками по каменному полу, собирала грязную посуду со столов, быстро исчезала с посудой в кухню и так же быстро опять появлялась в харчевне.

Мишель быстро вошел с улицы и столкнулся лицом к лицу с тетушкой Генриеттой. Ее когда-то черные глаза вонзились в него.