Радин - [4]

Дожидаясь зеленого света, Радин почувствовал жажду, которую кофе не мог утолить. Не хватало еще заплакать на перекрестке авениды Диагональ. Проходя мимо стены парка Курсель, выложенной зеркальными осколками, он наклонился к самому крупному осколку, скорчил своему отражению рожу и тихо сказал: я бездарь, я темный человек.

* * *

– Северная столица приветствует гостей! – сказал скрипучий голос, и Радин открыл глаза. Дверь купе была приоткрыта, и сквозняк шевелил хризантемы на столике, теперь он разглядел их матерчатые листья, на одном листке сидела божья коровка, совершенно как живая. Проводник прошел по вагону, заглядывая в пустые купе, и рассмеялся, увидев Радина:

– Так и знал, что проспите! Ничего, время есть, собирайтесь не торопясь. Ваш сосед велел вам кланяться.

Радин сел, спустил ноги на пол и огляделся. На столике лежали апельсиновая кожура и перочинный нож, рядом стояла бутылка с водой. Голубой тетради не было. Он проверил сумку, обшарил постель, прощупал батарею под откидным столиком, заглянул под матрас. Некоторое время он стоял, оглядывая купе, чувствуя, как немеют кончики пальцев. В тетради было два года работы, там оставалась всего пара чистых страниц, и он уже приглядел новую в витрине писчебумажной лавки.

Попутчик украл роман? На кой черт ему исписанный кириллицей гроссбух? Радин взял со стола бутылку и залпом выпил теплую воду. Потом он достал куртку из багажной сетки и проверил карманы: документы и бумажник были на месте. В боковом кармане лежала записка, написанная карандашом, он прочел ее несколько раз:

Я взял вашу тетрадь, у меня не было другого выхода. Свяжитесь со мной, когда исполните мою просьбу. Вы немедленно получите свой роман и деньги. Плачу тысячу (1000!). С.

Дальше шли какие-то инструкции, но Радин скомкал записку и швырнул ее на пол.

В полицию идти бессмысленно, скажу, что у меня тетрадку украли, а они скажут vai tomar no cu. Мимо двери прошел проводник со стопкой полотенец, придержав полотенца подбородком, он показал рукой на перрон и подмигнул. Радин взял сумку, поднял смятую записку и вышел на перрон.

И все же в океане, далеко, вспомнил он, оглядывая вокзальную площадь, залитую холодным утренним солнцем, рейс, кажется, идет не так легко! До гостиницы было минут двадцать пешком, и Радин решил позавтракать на набережной. Два года назад там подавали свежую рыбу, а на прилавке стоял бочонок местного пива, почти черного, с кислинкой от жженого солода.

До встречи с директором фирмы оставалось восемь часов. Если и здесь не возьмут, придется уходить на фриланс и сидеть над чужими текстами, над поэмами о сыре, сычужине и молочном сахаре. Или дописывать роман, в конце концов. Но что теперь дописывать? Тетради больше нет, а в лаптопе болтается прошлогодний вариант, унылый, словно заброшенная ферма с торчащим посреди двора колодезным оголовком.

Добравшись до моста, Радин обнаружил, что кантину снесли и поставили фанерный киоск, где продавали картошку с анчоусами. Он купил подтекающий маслом пакет и устроился на парапете, глядя на берег Гайи, сплошь застроенный винными складами. По реке медленно двигался пароходик с туристами. Каждый раз проходя под мостом, капитан подавал сигнал, и пассажиры послушно задирали головы.

Мостов было пять, и самый последний – мост Аррабида – казался едва заметным штрихом, сарматской застежкой на устье реки, золотой изогнутой фибулой. За мостом начинался океан.

Иван

День был такой солнечный, когда она зашла в редакцию на Большой Морской, что казалось, краски выцветают на глазах, стены, бумага, свет из окна, все стало белым, как топленое молоко. Под потолком слабо поскрипывал вентилятор, от этого духота казалась еще плотнее. В полдень все ушли обедать в столовую, я остался один и лежал головой на столе. Дверь хлопнула, и я поднял голову. Она стояла на пороге, маленькая, прохладная, с бритой головой, в мятых льняных штанах.

– Какое у вас тут арктическое лето, – сказала она. – Я принесла объявление, это правильный кабинет?

– Давайте его сюда, – сказал я шепотом.

Любовь, будто простуда, чиркнула по горлу. Когда она села напротив меня и принялась копаться в рюкзаке, жара сразу спала, и лопасти вентилятора тихо зажужжали. Я смотрел на золотую луковицу ее головы, на губы африканского мальчика, на розовое пятнышко между бровями. Я не знал, о чем спросить, чтобы она подняла глаза, и любовался ею тайно, будто карпом в японском пруду.

– Зачем вы так голову побрили?

– У меня были вши, – сказала она, вынимая из рюкзака бумажки, заложенные почему-то в справочник «Лекарственные растения». – В нашей балетной школе недавно были вши, почти у всех, и у меня тоже.

– Так вы танцуете? – Я взял ее бумажки, сунул в папку для субботнего номера, спросил, не хочет ли она мороженого, и она кивнула.

Вернулись наши из столовой, дверь принялась хлопать, загудели принтеры, жара вернулась, и я сразу устал. Потом мы дошли до ее дома и постояли на лестничной площадке, куда свет попадал через грязные витражи, а потом полгода куда-то делись, и началась винтовая португальская лестница, по которой мы побрели, заходя в съемные комнатушки, гарсоньерки с расколотыми биде, и выходя из них с коробками, которых становилось все больше, потому что она помешана на местной керамике, с оленями, похожими на ящериц, а я иногда все же выигрывал и покупал ей дурацкие тарелки.