Радин - [38]

– Идите куда подальше, – вяло сказала она, поднимаясь со стула. – И закажите себе кофе, здесь подают галисийскую queimada с огнем.

Иван

У букмекера были волосы цвета горького пива, я всегда считал его ирландцем, самый жадный гад в макао, но единственный, кто принимает ставки в долг. В Питере мне ни гроша в долг не верили, так что приходилось занимать наличные на игру, и зимой нам с Лизой пришлось удрать в Токсово, потому что ее поймали возле дома, сняли куртку, разрезали пополам и вернули. Это было сообщение: они про Лизу знают.

Куртка была новая, но Лиза не плакала, она принесла половинки на вытянутых руках, будто раненую собаку. Страха в ней не было, только удивление, если кто-то из нас и трус, так это я.

Тогда, на теткиной даче, я топил буржуйку крадеными соседскими дровами, досками от забора и валежником, дым из трубы шел круглые сутки, небо было морозное, чисто выбеленное, и вокруг никого. Я так любил ее в этом проклятом Токсове, просто оторваться не мог, держал ее за щекой, будто леденец, грыз и лущил, не переставая. Мы жарили мерзлую картошку и спали на железной кровати с зелеными шишечками, эта кровать ходуном ходила, потому что другого способа согреться не было и еще потому, что меня прямо распирало от какого-то плотного, тягостного, невыносимого жара, который Лиза считала вожделением, но я-то знал, что это паника.

В то утро она сидела на кровати по-турецки, хрустела рисовыми хлебцами, и пахло от нее разогретой самолетной резиной. Обойдется, вдруг сказала она, не ты один такой, поищут и успокоятся, а мы в розовом вагоне уедем куда глаза глядят! Я возился у печки, пытался расколоть какую-то корягу, но, услышав это, бросил топор и обернулся.

Само собой, я собирался уезжать, не сидеть же на даче до скончания веков, но Лиза без умолку говорила о лондонской школе, так что я знал, что нам не по пути. Я думал о другой стране, холодной, с изрезанными, как бумажная снежинка, берегами, я и сейчас о ней думаю. Но вышло так, что попали мы в страну номер три, о которой я почти ничего не знал. Кроме «Луизиад», по которым я когда-то писал курсовую.

Четыре года спустя – в стране номер три – я вернулся с макао, где букмекер ждал меня в кафе, прихлебывая капустный суп, вошел в квартиру, спокойный, как мародер, выдвинул все ящики, выгреб белье из сундука, некоторое время стоял посреди комнаты, оглядываясь, потом вспомнил, что бабкино кольцо Лиза хранит в шляпной коробке, купленной на блошином рынке, и достал ее из-под кровати. Сверху там лежали катушки с нитками, а на дне – плотный почтовый конверт с деньгами. Пятерки и десятки, перехваченные аптечной резинкой.

На конверте было написано Лондон, хотя школа была не в Лондоне, а в Сиденгаме, и ее ждали там через год, мастер уже договорился. Этот ее мастер всегда казался мне турком, маленький, с черносливовым влажным взглядом, но она утверждала, что он древних лузитанских кровей, а дед у него адмирал. Я положил конверт в карман плаща, сунул коробку обратно, посмотрел на часы и выбежал из дому. До макао добираться полтора часа с пересадками, и я знал, что ирландец не станет ждать дольше, чем обещал. На руа Салем я поднял руку, автобус остановился, водитель открыл для меня переднюю дверь, я сел у окна, желтые фонари задвигались в густом тумане, я был последним пассажиром, невесть зачем едущим в предместье в субботу вечером.

Доменика

Помнишь, как мы встретились в холодной, продымленной аудитории, где зимой ставили чугунную печку под окном? Это был первый раз, когда я позировала раздетой, утром я удалила все волосы на теле, очень волновалась и на подиуме сразу покрылась мурашками. Ты стоял дальше всех, лохматый и смуглый, вид у тебя был суровый, угольный карандаш размеренно шуршал по картону, я почему-то успокоилась и легла на холодный дерматин.

Во вторник к нам в дом приходил детектив, говорит, что его наняли, чтобы отыскать Кристиана. Когда он позвонил в дверь, я собирала кости для твоей собаки, которая еще осенью удивила меня своим равнодушием. Она не тосковала, не отказывалась от еды, просто ушла жить к индейцу, как будто ждала твоего возвращения.

Я не спросила у сыщика документов, но, если придет еще раз, непременно спрошу. Он говорит на портуньоле, хотя представился русским, к тому же для детектива он чересчур cavalheiro и слишком хорош собой. Из его околичностей я поняла, что Варгас хочет издать книгу Кристиана. Полагаю, она никогда не видела этой книги. А я видела!

Однажды я пришла к нему домой и, пока он бегал за вином, открыла его компьютер и быстро пролистала рабочие файлы. Так вот, милый, никакой книги у Кристиана не было. Ворох разрозненных записок, вот что у него было, пасквиль, словоблудие, скандальный поклеп. Я дала ему ключи от всех ящиков, разрешила копаться в архивах, посылала к нему служанку с закусками, рассказывала о тебе целыми часами, а он написал жалкую мальчишескую дребедень, повторяя за твоими завистниками и воспевая твои неудачи.

Если бы эта книга вышла, память о тебе была бы замазана, как тот холст, что ты исполосовал зеленой грязью вдоль и поперек. Ты был пьян, это было в начале июля, помнишь? Я просила тебя хоть на минуту выйти к гостям. Ты сказал, что тебя тошнит от гостей, от дома с окнами на грязную реку, от галереи, которая хочет твоей плоти, от публики и от меня. Потом ты набрал полную кисть бугристой краски, похожей на дерьмо, хлясь! – и работа, на которую ты убил полгода, перестала существовать.