Ради тебя - [36]

«Нет», — сказал он себе, — «сегодня я не могу уехать — завтра к бревнам придет Наташа. Она подумает, что я ее обманул, договорились встретиться, а меня нет, обещал помочь уехать, а сам укатил. Вообще, зачем идти на вокзал? Что я, тут не переночую? Какая разница? Разница та, что, может быть, я и сегодня ее увижу. Не будет же она сидеть целый вечер с больной теткой. Точно, ночую здесь Стоп! Может, поискать дом колхозника? Нет, домов колхозника в городе не бывает. В городе бывают гостиницы.»

Гостиница стояла у самой Волги. Это был старый, в два этажа деревянный дом со скрипучими, чисто вымытыми лестницами и неровными половицами: сучки стирались медленнее, и от этого на половицах получались бугры.

Когда он подошел к гостинице, на ее крыльце сидел старик, обутый в валенки с самодельными галошами из красной резины.

Игорь, поставив чемодан и скинув мешок на скамейку, спросил:

— Где у вас, отец, начальство?

Старик открыл глаза.

— На побывку?

— Ага.

— Ну, как там оно?

— Так же, отец.

— Кто кого нонче бьет: он нас, аль мы его?

— Вроде мы.

— Это хорошо, коль не врешь. А то ведь, вишь, куда подошел. До нас уж верст, почитай, с полсотни оставалось. Летал. Две бомбы кинул. Вон в тот мост целил, да не угодил. Про Грецию что слыхать?

— Про Грецию? — Он ничего не знал про Грецию. — А что?

— Я там, едрена вошь, в ту германскую был. Салоники город, слышал? Так вот…

Он не дал старику разговориться.

— Где, отец, говоришь, начальство?

— Наверх пройди. К Марье Кузьминишне. Ей доложись.

— Спасибо, отец. Про Грецию мы еще потолкуем.

Мария Кузьминична, опустив очки на нос, прочла его отпускной, узнала, почему он хочет остановиться в гостинице, достала из ящика ключ и сказала:

— Иди за мной.

Она привела его в угловую комнату с окнами в двух стенах и, уходя, потребовала:

— Устроишься, сходи сейчас же в баню. Принеси справку о санобработке. У нас такой порядок. Понятно?

— Понятно, — ответил он.

В комнате было светло, чисто и тихо. Старенький репродуктор, устав от маршей и сводок, молчал. У стен, оклеенных голубыми обоями с золотистыми выцветшими ромашками, стояли две полутораспальные кровати, убранные белыми пикейными одеялами. На кроватях было по две тощих, но в свежих наволочках подушки, покрытые тюлевыми накидками. Между кроватями, разделяя и соединяя их, лежал вытертый светло-желтый коврик. В углу, образованном стенами с окнами, стоял большой фикус, у двери — платяной шкаф, по другую сторону ее — стол с зеленоватым графином и такими же стаканами на тарелке, возле печки — умывальник, отгороженный от комнаты марлевой занавеской.

Походив по комнате, посмотрев в оба окна, заглянув в тумбочку, примерив ключ с внутренней стороны, он признал, что ему снова здорово повезло. На одного его приходилось две кровати, а вот в прифронтовых госпиталях, когда раненых очень много, двух легких кладут «валетом» на одну кровать. Он прикинул, могут ли его отсюда «попросить», и пришел к выводу, что из этой комнаты могут, если приедет какое-нибудь начальство, но что вообще из гостиницы теперь его так-то просто не выживут. Он занял оборону здесь, и выковырнуть его с этой позиции будет им нелегко. Когда Мария Кузьминична, постучав в дверь, принесла квитанцию и получила деньги за сутки вперед, он почувствовал, что вообще здорово окопался. То, что она стучала в дверь, а он ей сказал «Можно!», показывало обстановку на этот день и на ночь и соотношение сил. Боеприпасов, то есть еды, у него было целый чемодан, и ему в этот вечер ни о чем не стоило беспокоиться, кроме бани и справки из санпропускника.

Полежав на кровати с папироской в зубах, он достал чистое белье, мыло и полотенце и, позаимствовав из тумбочки старую газету, сделал из всего этого небольшой сверток и пошел в баню.

В санпропускнике народу было не много. С ним мылись несколько пожилых мужчин, старик, похожий на пособие для изучения человеческого скелета, и раненый. Раненый получил после госпиталя три месяца отпуска, из которых полтора уже прошло.

В бане была и парная. Он не парился, но ему нравилось посидеть на полке, прогреться и пропотеть как следует, потом кожа дышала легко и свободно. О парной с нескрываемой радостью сообщил ему старик.

— И-и-и, милай, такая благодать божья, восторгался старик, потирая тощий живот. — Я из-за парной и хожу сюда. Нонче и парок по карточкам: один раз в неделю Тебе подвезло. — Старик под краном замочил веник, от веника потянуло запахом шалфея и других лесных трав. — Силов вот только мало, харч не тот. С картошки более двух разов не полезешь. С картошки только живот пучит. Вот раньше-то, раньше… — Старик махнул рукой, вспоминая, видно, как парился раньше, налил прохладной воды в тазик и, прихватив веник, пошел в парную.

Он пошел за ним.

Забравшись на полок и щурясь от жара, он лег на спину и раскинул руки, а старик, черпая ковшиком, все поддавал и поддавал. Старик ловко плескал воду в углы, где камни еще не остыли, и каждый раз, когда пар вырывался из квадратной дыры, присев, кричал с полу:

— Ну как? Еще?

— Давай еще! — отвечал он. — Давай, чего там!

— Шкура не лезет? — спрашивал старик.

— Нет, — отвечал он, хотя на полке было невыносимо — надо было лежать, совершенно не двигаясь, стоило поднять руку — и пар обжигал.