Ради тебя - [33]

Мичман, подрулив к ним, дал несколько аккордов, сказал, как скомандовал: — Все! Пришвартована! — толкнул рябого гитарой, дал слегка по шее солдату-гадалке, и все разошлись по своим углам.

Вечер девушка просидела на его чемодане. Оказалось, она ехала тоже в Калязин, к тетке. Девушка училась в институте и могла пробыть в Калязине всего три дня.

В Дмитрове все помчались за кипятком, он тоже сбегал за кипятком, а когда поезд пошел и все сели ужинать, они тоже ужинали. Старому солдату, который зверски смотрел на еду, он подбросил кусок хлеба и колбасы, и такую же порцию выделил курсанту. Курсант им объяснил, что, получив продукты на пять дней, он убил их за три, и два последних «практически питался газетами».

До темноты они смотрели на лес и на все остальное, мимо чего проезжали. Было непривычно не видеть воронок и сожженных деревень, но здесь война не прошла, сюда только долетали самолеты и разрушили немногое.

Стало свежо. Дверь вагона была прикрыта неплотно, в широкую щель тянуло сыростью. Пламя свечки в фонаре, подвешенном к потолку, прыгало, и лицо девушки было то на свету, то в тени.

Девушка натянула на колени юбку, застегнула куртку и подняла воротник. Потом она начала зевать, прикрывая рот ладонью.

— В поезде ужасно спится. Правда?

Она дремала. В такт колесам опускалась ее голова, она поднимала ее, сонно улыбалась ему и опять засыпала на несколько секунд.

Он решил, что она не будет кривляться.

— Встань на минутку. — Он раскатал шинель, постелил ее у двери, положил в головах вещмешок, накрыл шинель плащ-палаткой, сдвинул дверь так, что уже не дуло, но осталась щель с ладонь, и воздух тут был все время свежий. — Ложись.

Девушка колебалась.

— А ты?

Он сел на ее место.

— Мне спать десять суток подряд. — Он слегка надавил ей на плечо. — Спи. Чего ты будешь мучиться? Сними туфли. Видишь, все спят разутые.

Девушке села на край шинели.

— Хорошо. Мы будем спать по очереди. — Она застелила вещмешок своим платком. — Потом ты. Но обязательно меня разбуди. Чтоб было все честно. Ладно?

— Разбужу, — пообещал он.

— Как жестко! — Девушка ерзала под плащ-палаткой. — Это ничего, — поправилась она. — Главное, можно вытянуть ноги. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Странно было слышать и говорить самому это «спокойной ночи». Он усмехнулся и привалился боком к вздрагивающей стенке вагона.

Когда девушка начала дергать его за гимнастерку, и он открыл глаза, он не сразу все сообразил. Шея у него затекла и ныла.

— Это нечестно! — громким шепотом говорила девушка. — Я так не хочу.

Он потер шею, соображая, что нечестно.

— Почему?

— Почему ты меня не разбудил?

На шинели оставался еще кусок места. Игорь посмотрел на девушку сверху, встал к ней, подоткнул под нее плащ-палатку и лег на шинель.

— Спи и ты. Еще ночь. — Девушка хотела было сесть, но он удержал ее. — Спи, тебе говорят.

Девушка все-таки села.

— Не надо так грубо.

Тогда он приподнялся, неожиданно для нее поцеловал ее в щеку — девушка отпрянула, но он сразу же смирно лег и закрыл глаза.

Девушка сидела, сидела, потом, плотно завернувшись в палатку, легла, и он совсем рядом чувствовал ее плечо и бедро. От этого заснуть было трудно, но перед Калязиным ей пришлось его расталкивать.

С вокзала они шли вместе и почти не разговаривали, наполненные необычным для каждого чувством, которое пришло к ним ночью в грохочущем, набитом людьми вагоне. Ночь протянула между ними какие-то нити, и их нелегко было сразу порвать, хотя, они знали это, они должны были расстаться.

Калязин оказался городком с одноэтажными домиками, с кирпичными тротуарами — между кирпичей росли подорожники и трава, — со скамеечками у заборов. На скамейках, наверное, по вечерам сидели старики, а ночью парочки.

— Вон Волга, — показала Наташа в переулок.

— Широкая какая, — сказал Игорь. — Ты посмотри, какая она широкая здесь!

— Пойдем к ней. Ты не спешишь? — предложила Наташа.

— Нет, — ответил он. — Что теперь спешить? Я приехал. Я в отпуску. Понимаешь? Отпуск даже начинается только завтра.

— Понимаю. Я очень рада за тебя.

Игорь посмотрел на нее внимательней, но она, кажется, действительно была рада за него.

— Сейчас, — сказал Игорь. Он остановился. — Мне надо войти в обстановку, то есть привыкнуть. — Он посмотрел вокруг себя. — Так-так-так! Частей вроде нет. Значит, нет и патрулей. Чего ты смеешься? Я сказал какую-нибудь глупость? Нет! Тогда какого же че… тогда чего же ты смеешься? Ты, как Женька.

— Какая Женька? — быстро спросила она, сразу же перестав смеяться.

— Не какая, а какой. Есть у нас один парень.

— На фронте?

— Да. Пойдем к самому берегу. Пойдем?

Они прошли через центр города, через пересекающиеся улицы, на которых стояли приземистые особняки. Когда-то в них жили купцы, отправлявшие по Волге лен, теперь на их обшарпанных стенах висели четырехугольные стеклянные вывески учреждений.

В Волге, метрах в полутораста от берега, стояла колокольня. На ней, на шаре, был крест. И шар, и крест были золотые. С берега хорошо виднелись лестницы и полуколонны колокольни, которые подпирали верхние этажи. В окнах. конечно, не было ни стекол, ни рам, а из самого верхнего этажа торчала стальная труба, необычная для колоколен. Как он потом узнал, до того как эта колокольня оказалась в воде, с нее спускались на парашюте. Парашют прикреплялся к трубе, человек стоял на последнем этаже, надевал лямки, повисал под парашютом, инструктор отцеплял парашют от трубы, и человек опускался. Чтобы парашют не относило, он кольцом скользил по веревке.