Ради тебя - [27]

И каждый, кто хотя бы косо глянет на немца, будет немедленно расстрелян. Вообще славяне должны стать резервом рабов в духе древнего Египта или Вавилона. Из России только должны поступать дешевые сельскохозяйственные и строительные рабочие для германской нации господ. Я сам, Брюггель, читал эти директивы. За два года к нам попало много вашей бумаги… Эх вы!

Брюггелю удавалось сохранить внешнее спокойствие, у него была хорошая выдержка, только пальцы его отстукивали по колену.

— Зачем вам все это, господин генерал? — спросил он. — Ведь это же… Это же…

— Мерзость? — подсказал Пономарев. — Мерзость высшего класса? Мерзость, которую еще не видел мир?

— Я не это хотел сказать, я хотел сказать…

— Геополитика? — снова подсказал Пономарев.

— Да, но дело не в названии. Зачем вы сейчас вдумываетесь во все это, и что еще непонятнее, зачем вы мне говорите все это? Вы меня пропагандируете? Но это дело ваших политорганов, а не…

Пономарев нахмурился.

— Зачем? Затем, чтобы вы, Брюггель, хоть кое-что поняли. Взгляните мне в глава: ну-ну! Так! Гитлер хотел сделать из Москвы свалку, но кто он? Он — вошь, ваш Гитлер, извините меня за грубость. В Москве его убил бы метлой любой дворник. Свалку из Москвы должны были сделать вы. Вы, Брюггель! — Это Пономарев бросил Брюггелю в лицо. — Вы и ваши солдаты. Не Гитлер, а вы и ваши солдаты должны были уничтожить тридцать миллионов славян. Выселять, казнить, вешать, бить, жечь. Гитлер и его банда пожелали иметь нордическую Европу, Евразию, но создавать ее должны были вы. Вы, Брюггель, и ваши солдаты. Вот почему я вам говорю все это. Уяснили вы себе это?

Игорь открыл было рот:

— Соба…

Пономарев погрозил ему пальцем.

— Кстати, Брюггель, после Евразии третий этап — Евроафрика. Логика здесь такова: «Мировому океану соответствует мировой остров. Он состоит из трех континентов: Европа, Азия, Африка. Геополитический центр этого острова — Европа. Центр Европы — Германия». Почти как в вашем знаменитом выражении: «Король во главе Пруссии, Пруссия во главе Германии, Германия в центре мира». Только вместо короля Пруссии — фюрер. Жалкая, правда, замена, но лучшей немцы пока не создали.

Сунув кулаки в карманы, Пономарев ходил по комнате, будто гуляя. Он выглянул в окно, постоял за спиной Брюггеля, посмотрел на его затылок, поднял кем-то оброненный автоматный патрон, покатал его на ладони и остановился перед Игорем.

— Понимаешь, Игорь, когда немцы в сороковом году били французов и кричали «Смыт позор восемнадцатого года!», и газетные заголовки о победах печатали красной краской, а по радио перед сводками давали сигнал в сто фанфар и потом, поставив Францию на колени, на десять дней по всей Германии вывесили флаги и звонили во все колокола, — все это отдавало балаганом. Но Гитлер приехал в Париж и перед Эйфелевой башней сказал с усмешечкой своему фотографу: «Снимай, Гофман. Потом снимешь меня в Букингемском дворце, а там и перед небоскребами». Понимаешь, почему этот недоносок мог так говорить?

— Нет, — признался Игорь. — Он сумасшедший, как вы думаете?

— Нет, — не согласился Пономарев. — Гитлер куда как не сумасшедший! Гитлер говорил так, потому что у него очень много отличнейших военных, таких вот, как твой трофей. Ты выдернул у Гитлера только винтик, но Гитлер и держится на тысячах этих важных винтиков. Россия тебе за это очень благодарна.

Игорь улыбнулся, но сказал не то, что надо.

— Старуха родина, как говорит Никольский.

Пономареву было неприятно, что Игорь Кедров, сын так нелепо погибшего комдива, этот хороший, наверное, мальчишка, сказал «старуха родина», но Пономарев понимал, что и не такие, как он, могут огрубеть за два года солдатчины, что это только в дивизионных газетах солдаты говорят очень правильные слова, а между собой говорят и по-другому. К тому же сам он сказал насчет благодарности России очень плохо, высокопарно, и ответ Игоря просто был естественной реакцией на фальшь. «Ладно, — решил он. — Мы еще с ним потолкуем, и не раз. Сейчас надо…»

— У вас есть семья? — спросил он Брюггеля.

— Да.

— Дети?

— Да.

— Взрослые?

— Старшей — восемнадцать, среднему — шестнадцать, младшему — девять.

— Брюггель! Мы придем к вам. — Пономарев сказал это негромко, но Брюггель вздрогнул. — Вы понимаете это? Мы придем к вам. Через год, через два, через пять, но придем. Это неотвратимо. Вам не уйти от расплаты. Вы захотели построить свою тысячелетнюю империю на костях других, вы залили кровью Европу и мою страну, и вы ответите за это!

Больше Брюггель не смотрел в окно и не отстукивал по колену, а, наклонившись, смотрел на носки сапог или в пол и упирался ладонями в колени, как бы готовясь встать, но не вставал.

— Вы, кого ваши газеты и ваше радио, — говорил, стоя по ту сторону стола, Пономарев, — называют северным человеком, победителем, белокурым арийцем, кого освободили от унижающей химеры, называемой совестью, потому что совесть, как и образование, калечит человека, вы шли по моей земле эти два года и жгли ее. Вы убивали безоружных, пристреливали, как собак, раненых, насиловали женщин и вешали стариков. Вам внушали, что человек — это лишь покрытый тонким слоем лака зверь. Гитлер хотел вырастить молодежь, перед которой содрогнется мир! И мир содрогается, глядя на ваши преступления! Но мы к вам придем, и мы спросим за все…