Ради тебя - [25]

— Судя по тому, что я видел, — да, — ответил Брюггель.

— Что ж, глазам такого разведчика нельзя не верить. — Пономарев положил руки на стол и сел удобней. — Странно только, что вы все это рассказали. Вы могли ограничиться меньшим — допустим, тем, что вы обязаны знать по службе. Но операция, которую вы обрисовали, должна повлиять на весь ход войны. Вы просто могли о ней не знать.

Брюггель согласно кивнул.

— Мог. Мог вообще ничего не говорить.

— И все-таки…

С грустной улыбкой Брюггель ответил неожиданно:

— Какой смысл молчать? Чем раньше все станет на свои места, тем лучше. Вы, надеюсь, это тоже понимаете.

— А-а-а, — Пономарев слегка наклонился над столом, чтобы лучше рассмотреть этого немца. Брюггель сидел к нему вполоборота, свесив свободно левую руку, а правой медленно подносил ко рту папиросу. Щеки у Брюггеля были гладкие, только несколько крупных морщин у прищуренного глаза да седина, перебравшаяся с виска выше, говорили о возрасте и о тех испытаниях, через которые Брюггелю, как и всякому разведчику, пришлось пройти. — Вы тоже не верите в победу Германии?.

— Почему «тоже»? — быстро спросил Брюггель.

— Не вы один в нее не верите. Теперь не вы один.

— Возможно, — согласился Брюггель.

— А раньше верили?

Брюггель долго не отвечал.

— И верил, и не верил. Точнее, иногда верил, иногда не верил.

— Вот как! Интересно. — Пономарев кулаком подпер подбородок. — Расскажите.

Уклониться от ответа было нельзя, наверное, уклониться было неприлично.

— Трагедия Германии — это начало войны с США. — Брюггель подумал. — И даже без США… Такие территории, такие коммуникации! Это же тысячи километров. Армии были поставлены невыполнимые задачи. Как, например, армии того же Паулюса…

— Кстати, а Паулюс оказался порядочным мерзавцем, — быстро вставил Пономарев.

Брюггель тоже быстро спросил:

— Потому что он пошел на сотрудничество с вами?

— Нет. — Пономарев не мог не объяснить. — Как раз тогда, когда он пошел на сотрудничество, он, быть может, сделал шаг к порядочности. А мерзавцем он показал себя в Сталинграде. У него на руках были десятки тысяч раненых, обмороженных, больных. Положение было безнадежным, Паулюс это знал, но в день десятилетия прихода к власти фашистов он послал Гитлеру телеграмму, в которой уверял, что над самой высокой развалиной города развевается и будет развеваться флаг со свастикой…

— Но…

Пономарев закончил:

— Сам он сдался, генералы его тоже сдались, но приказа капитулировать он не отдал. Вы там «стояли до конца», а потом мы не успевали подавать вагоны, чтобы вывозить эти полсотни тысяч больных. Они помирали, как мухи. Сколько же немецких жизней на совести Паулюса?

Брюггель задумался. Он был, конечно, знаком с темя объяснениями, которыми Гитлер прикрывал гибель 6-й армии: своей жертвой она, дескать, позволила создать новую линию фронта и тем самым локализовать неудачу под Сталинградом.

Пономарев подождал-подождал — Брюггель молчал, Брюггель смотрел в окно — и спросил:

— А как вы ушли из-под Сталинграда? Вас вывезли?

— Нет. — Брюггель объяснил не очень охотно. — Я присоединился к группе, которую создали несколько энергичных офицеров. Мы — часть, конечно, группы — прорвались к Манштейну.

— Вам повезло.

— Да. Я потерял только половину пальцев на ногах.

Они уклонились. Хотел ли Брюггель вызвать у него симпатию или просто сочувствие, или не хотел, Пономареву это было безразлично. Будь перед ним немец попроще, Пономарев не стал бы тратить на него время, но этому Брюггелю он должен был кое-что «выдать». Пономарев хотел, чтобы в самом начале дороги в лагерь у этого немца что-то уже осталось в мозгах.

— Почему Германию мы разобьем, почему Германия проиграет воину, господин полковник, на этот счет у нас своя точка зрения, хотя мы и отдаем должное союзникам, — сказал он. — Но, предположим, вы бы выиграли войну… Предположим, вы взяли Москву, предположим даже, что вы оттеснили нас к Уралу, и считаете, что военное завоевание России окончено. Что дальше? Вы разделываетесь с коммунистами, евреями, цыганами, ну а потом? Вы себе представляете, что дальше? Что потом?

Брюггель пожал плечами.

— Определенно я вам не отвечу. Не знаю. Так, в общем… Нас особенно не посвящали.

— Тысячелетняя Германия, новый порядок в Европе? — подсказал Пономарев.

— Да. Что-то в этом роде. — Брюггель явно не хотел говорить на эту тему.

Пономарев подождал, пока Брюггель поднимет глаза.

«Я тебя заставлю!» — сказал он про себя.

— А конкретно, что это такое — «Тысячелетняя Германия» — вы представляете? — Пономарев встал, прошелся по комнате и снова сел. — Как же так: воюете и не знаете ради чего? Извините, но это по-детски, нелогично.

— У нас офицеры стараются не лезть в политику, — сказал Брюггель. Каждый решает конкретные задачи, используя свои знания, профессиональное военное умение, так что…

Пономарев недобро усмехнулся.

— Я вас проинформирую, ради чего вы решаете профессионально ваши задачи. Вы разрешите мне сделать это на правах старого знакомого? — Как вам будет угодно, — холодно ответил Брюггель.

— Так вот…

Пономарев наклонился над столом так далеко, как мог, и, упираясь ладонями в стол, глядя в седой висок, или в край глаза, или в сомкнутые губы, или в выставленный твердый подбородок, начал цедить сквозь зубы: