Ради сына - [30]

Она уже натягивала перчатки. Она как-то сразу постарела, а главное сникла, странно не походила на самое себя. Может быть, я только потому и не падал духом, что благодаря ей в Вильмомбле я прикасался к какойто другой жизни, и это была та своеобразная вакцина, которая спасала меня от желания бежать от этой жизни. Но, может быть, здесь и кончалась ее власть. Теперь она стала моей любовницей и у меня появились обязательства по отношению к ней. Подобно тому как у меня были обязательства перед Мишелем, Луизой, Бруно, Лорой, Мамулей, своими учениками, — и они располагались в порядке их значимости. Одни из этих обязательств явно подчиняли себе другие.

— Бедная моя Мари, — пробормотал я, — как же нам с тобой не повезло!

Тому, кто вовремя не сумел схватить свое счастье, так никогда в жизни и не повезет. Я хотел было сжать ее запястье, где между перчаткой и рукавом поблескивал тоненький браслет черненого серебра. Но, увидев за стеклянной дверью галстук в горошек, упрямый подбородок и серые глаза Бруно, я тут же отдернул руку. В его глазах я прочел нечто большее, чем тревогу: только ревность могла так зажечь его взгляд. Ревность! Леденящая радость затопила меня.

— Держись! По крайней мере, вопрос поставлен, — прошептала Мари, взяв себя в руки.

Вопрос действительно был поставлен, создана соответствующая атмосфера, я сам этого желал; но теперь мне вдруг сделалось страшно. Я позвал детей, чтобы они попрощались с Мари. Из вежливости они выдавили из себя два-три слова, но, казалось, слова эти доставались им мучительно, словно им выдирали зубы. Мне пришлось одному провожать Мари, пересечь с ней посыпанный гравием двор, со смущенным видом пройти перед засевшей на своем наблюдательном пункте Мамулей, которая намеренно отодвинула горшок с цветами и кивнула нам с насмешливой улыбкой, слишком ясно говорившей, что она думает об этой интриганке и попавшемся ей на удочку простаке. Вернувшись, я увидел замершее в молчании, словно на смотру, все свое семейство. Они пытались скрыть неодобрение, но на их вытянутых лицах было написано «пронеси господи», — ну прямо беженцы сорокового года, заслышавшие вой сирены. Я прошел, задыхаясь от смущения, порылся в кармане и извлек оттуда совершенно ненужный мне платок.

— Прозевали матч Франция — Югославия, — наконец мрачно проговорил Мишель, обращаясь к Лоре, которая с непроницаемым лицом неподвижно застыла в своем бессменном фартуке.

Бруно подошел к телевизору.

— Может быть, еще успеем посмотреть конец второго тайма, — произнес он. — Ты ничего не имеешь против, папа?

Все взглянули на него с укором, словно, заговорив со мной, он предал остальную часть семьи. Я покачал головой, и Бруно уселся возле меня. На его лице по-прежнему была написана тревога, но тревога, полная участия и дружелюбия, действующая куда сильнее, чем суровость Мишеля и недовольная гримаска Луизы; и владевшая им тревога все сильнее завладевала и мной. Задернули занавеси, стадион в Коломб предстал перед нами как раз в ту минуту, когда нападающие югославской команды забили гол, но Бруно не крикнул как обычно: «Готов!» Он ерзал на стуле, посвистывал сквозь зубы. Он наклонялся ко мне, словно принюхивался, желая убедиться в моем присутствии, убедиться в том, что я дышу тем же воздухом, что и он. Он не мог скрыть свою боль; она радовала меня, хотя я знал, что она обернулась бы для меня настоящей опасностью, если бы он только понял, на что я готов пойти, чтобы избавить его от страданий.

ГЛАВА IX

Два часа дня, я сижу в пустой гостиной, проверяю последние сочинения за этот год и жду. В короне из пластмассовых бигуди в комнату входит Лора. Она спрашивает:

— Ну как, результаты уже известны?

— Нет, Мишель еще не звонил.

Она выходит. Будь на голове Лоры даже золотая корона, ее, вероятно, не меньше ужасала бы мысль, что в ней самой причина всех моих неприятностей. Надо отдать ей справедливость: она держится лучше всех нас. Эти три месяца она всем своим видом словно просит прощения за то, что существует; она старается избегать тайных совещаний, на которых куются планы ее защиты, отсиживаясь то в одной, то в другой кухне. Она выводит из себя Луизу, которая черпает законченные представления о правах своего пола в женских еженедельниках и, глядя, как Лора до блеска начищает плиту, кричит ей, вызывающе выставив грудь:

— Смотреть на тебя больно. Пойми ты, что Золушки теперь не в моде.

Может быть, Лора все-таки надеется, что рано или поздно зола пригодится, чтобы дописать серую картину моей жизни. К тому же не велик риск приносить себя в жертву, когда твердо знаешь, что твои защитники не отдадут тебя на заклание. И все-таки однажды после очередного замечания Мамули в адрес некоторых чрезвычайно навязчивых, хотя далеко уже не первой свежести дам (Родальф наконец с большим опозданием женился на одной из них), Лора, задержавшись на минуту в дверях, решительно сказала мне скороговоркой:

— Не сердитесь, Даниэль. Вы должны понять, что я не одобряю поведения мамы. Вы вольны в своих чувствах.

Конечно, я волен в своих чувствах, но что-то уж очень часто стараюсь я себя в этом убедить, и, видимо, только эта мысль позволяет мне еще держаться. Ведь до сих пор мое продвижение вперед равнялось нулю, а потери были понесены серьезные. После третьего визита Мари надоело ощущать вокруг себя пустоту, и теперь я по четвергам отправлялся в Вильмомбль, где ждали меня то нежность, то упреки Мари. Она не отказывала мне в любви, но с каждым разом наши отношения все больше напоминали скучные супружеские обязанности. Мари страдала от этого гораздо больше, чем я, меня даже устраивала подобная покорность судьбе. Она постоянно напоминала мне об установленном нами сроке: «Полгода, Даниэль, полгода. Я1 не хочу превращаться в твою привычку». Мари словно перепутала роли — из моей старой и верной наперсницы она превратилась в одну из тех одиноких женщин, которые яростно пытаются реабилитировать себя с помощью обручального кольца, причем особенно пылко этого добиваются зрелые женщины, ведь молоденьким девушкам могут еще подвернуться другие возможности; она без конца возвращалась к этому больному для нее вопросу, мягко, но неотступно, донимала меня своими разговорами, делая это весьма неловко, не понимая, что вместо того, чтобы придать мне сил, она только подтачива мою решимость. Горячее железо от воды закаливается, холодное — ржавеет. Бесконечное пережевывание одно и того же оказывало подобное же действие на наше решение.