Рад, почти счастлив… - [6]

Вооруженный мёдом Иван вернулся домой к обеду и, выставив боеприпасы на полочку в кухонном буфете, понял, что теперь ничего не имеет против зимы: you are welcome! «Ну ты забавный!» – умилилась его приготовлениям Оля, когда Иван позвал её с Максом дегустировать мёд. Иван и сам иногда, не то чтобы умилялся – ужасался, но всё равно подспудно был рад своей основательности. И был рад, что одну банку липкого янтаря Макс унёс с собой.

Обо всём этом, что радовало, Иван по телефону докладывал маме, надеясь вызвать в ней хотя бы самую лёгкую зависть, натолкнуть на мысли о возвращении. К сожалению, несмотря на личные неурядицы, мама не спешила на родину. Она укрылась в Бадене, что близ Вены, в маленькой съёмной квартирке – поработать над переводами. Съехав от публицистики в женский роман, Ольга Николаевна всё же гордилась, что её русский текст выглядит изящнее немецкоязычных подлинников. И гордилась свежестью местного воздуха, приветливостью жителей и добротой зимы. Иван летал к ней, но не мог разделить упоения, поскольку был патриотом русского климата.

– Ну, и как у вас осень? – снисходительно спрашивал он. – Чувствуется?

– Нет! – отвечала Ольга Николаевна. – Вовсе нет! Плюс двадцать три – никакой осени! Просто – пора урожая.

Нынешние мамины дела были печальны. И хотя главная мысль её судьбы – жизнелюбие – не давала ей отчаяться, приходилось признать: второй брак развалился, получить сколько-нибудь приличный контракт без помощи бывшего мужа не удалось, а значит, это была её последняя райская осень в Австрии.

С волнением она объясняла сыну, как всё более её творческий отдых перерастает во влюблённость. Влюблена! – жаловалась ему мама. – В холмы, в дом с палисадником, в острое молодое вино, в запах вод, в старушенций, заполонивших кофейни, и в их шляпки. Наконец, в соседа по подъезду – прелестного образованного австрийца! Помолодела, живу бабочкой, знаю, что всему конец.

Влюбиться в «прелестного австрийца» ей вовсе не казалось зазорным, как не зазорно любить природу – закат и виноградники. Главное, не требовать от человека большего, чем от виноградника или заката. Вот были последние достижения маминой мудрости.

Так ежевечерне они перезванивались и, простившись, оставались – каждый в своём октябре. Ольга Николаевна шла куда-нибудь скоротать вечерок, а Иван выходил на балкон. После лета у него появилась привычка: побыть перед сном на ветру и, если повезёт, придумать две строчки – безо всяких претензий на поэзию, только чтобы прояснить ум.

Тёплое начало октября благоприятствовало подмосковным пожарам – белый дым занавесил небо и налепленные по небу кварталы высоток. Хорошо был виден один только двор с просыпанной в него горсткой осени – кусты, лужица, мокрый песок, тополь. К югу гудело штормовое море Москвы. Этой дымной осенью Иван впервые пожелал себе новую, не городскую судьбу. Стоя на балконе, он раздумывал, как бы легко и вольно перемещался по полям и лесам, на ходу пожимая руку зиме, целуя – осени. Как жил бы с ними по-соседски, заходил в гости. Как научился бы понимать и ценить убывающий день и не нуждался бы в мёде. На что человеку мёд, если все цветочные корни у него под ногами! Так незачем брать ракушки с берега, если живёшь на море.

Но ещё не настали те времена. Внутренне утепляясь к зиме, «готовя сани», Иван занялся разбором домашней библиотеки. Это вышло нечаянно. Он искал для Кости Стругацких и увидел, что в книгах тесно и нет порядка. Японские трёхстишься омрачены с правого бока многословным Томасом Манном, Гончарова затуманил Кафка, а хрупкий Андерсен задавлен «Тысяча и одной ночью».

Исполненный сострадания, Иван взялся прочищать полки от ненужных томов. Он определял их просто – по ощущению в сердце. Если сердце гудело – книга отправлялась в картонную коробку, если радовалось – он, как птичку, нёс её в свою комнату, чтобы поселить поближе.

Книги в шкафу стояли теперь, заваливаясь друг на друга. Зато, какие они были друзья! Он и расставил их по дружбе. Особенно радовал Пушкин в кругу обожателей. Вообще-то, к Пушкину все тяготели, нелегко было выбрать самых достойных. Иван надумал было разбросать тома из собрания сочинений по полкам – чтоб было больше возможностей для молекулярных связей, но не осмелился разъять солнце.

Коробки же с «избытком» задвинул подальше до приезда мамы, чтобы она сама решила их судьбу.

Когда Костя залез в одну из них, взгляда на верхние обложки хватило ему, чтобы понять – его друг сошёл с ума. Вымести Сартра! Джойса! Набокова!!!

– Ну, нет, почему, не всё. Я «Дар» оставил, – возразил Иван.

– Ах, оставил? Ну, спасибо тебе! – негодовал Костя. – Ты вообще, здоров? Ты взгляни хотя бы со стороны на своё мракобесие!

– Почему мракобесие? – удивился Иван. – Мы ведь не зовём в дом людей, которые нам не симпатичны!

В гневе Костя прихватил с собой пару обиженных томов и умчал.

За прореженную библиотеку, за Бэлку с «Чемодановым», да и вообще – за полное неучастие Ивана в жизни планеты Костя презирал своего друга снаружи и боготворил внутренне. В конце концов, ему тоже хотелось однажды стать таким вот упрямцем.

Иван, в свою очередь, понимал Костину маяту, многие силы и вынужденный досуг, от которого вянет характер. «Надо бы пристроить его куда-нибудь, – думал он, – хоть в наш институт. Кем?»