Работы Фрейда по технике психоанализа (1953-1954) - [23]

Если бы мне нужно было выделить первичное уклонение речи, первый момент огибания всякой реализации истины субъекта, первичный уровень, где проявляется функция перехвата другим, — я выделил бы его в формуле, сообщенной мне одним из тех, кто здесь присутствует и кого я контролирую. Я спросил его: "Как, по вашему, что происходит с вашим субъектом на этой неделе?" Выражение, полученное мной в ответ, в точности совпадает с тем, что я пытался наметить при помощи термина "уклонение": "Он призвал меня в свидетели". В самом деле, это одна из высших, но уже отклонившихся функций речи — призывание в свидетели.

Немного позже она станет соблазнением. Еще позже — попыткой захватить другого в игре, где речь переходит даже — и аналитический опыт хорошо нам это показал — к более символической функции, к инстинктивно более глубокому удовлетворению и в конце концов — к полному расстройству функции речи в феноменах перенесения, где субъекту удается, по словам Фрейда, полностью освободиться и делать ровно все, что ему нравится (здесь не стоит слишком полагаться на последнийтермин).

Что ж, не привело ли нас рассуждение к тем же положениям, из которых я исходил в докладе о функциях речи? Я имею в виду противопоставление речи полной и речи пустой: полной речи поскольку она реализует истину субъекта, и пустой — в отношении hieetnunc пациента и аналитика, где субъект теряется в махинациях системы языка, в лабиринте систем отнесений, сообщаемых ему его большей или меньшей причастностью культурным установлениям. Две эти границы задают целую гамму возможных осуществлений речи.

В этой перспективе мы приходим к следующему — следствия сопротивления, о котором идет речь, проецируются на систему собственного Я, поскольку последняя вообще немыслима без, скажем так, системы другого. Референтом собственного Я является другой. Собственное Я устанавливается в отнесеннрсти к другому. Оно является его коррелятом. Уровень, на котором происходит переживание другого, в точности определяет уровень, на котором, буквально, для субъекта существует собственное Я.

Сопротивление воплощается в системе собственного Я и другого и реализуется внутри этой системы в тот или иной момент анализа. Однако истоки его иные — сопротивление происходит от невозможности субъекта преуспеть в области реализации своей истины. Способ воплощения акта речи в большей или меньшей степени определяется для субъекта фиксациями его характера, его структуры и всегда проецируется на некоторый уровень, некоторый стиль отношения к другому.

Что ж, вы видите всю парадоксальность положения аналитика. Именно в тот момент, когда речь пациента становится наиболее полной, мое вмешательство в качестве аналитика оказывается возможным. Однако то, на что воздействую я — это его дискурс. И чем более сокровенен этот дискурс для субъекта, тем более я на нем сосредотачиваюсь. Однако столь же верно и обратное. Чем более пуста его речь, тем более я принужден (да, меня это касается точно так же) цепляться за другого (т. е. делать то, что делают постоянно в пресловутом анализе сопротивлений) и искать то, что находится по ту сторону его дискурса. Но ведь ничего потустороннего, вдумайтесь хорошенько, здесь и нет: потустороннее субъект должен был реализовать, но не реализовал, и мне остается лишь заполнить ее моими собственными проекциями на тот самый уровень, где субъект в данный момент ее реализует.

В прошлый раз я говорил вам об опасностях интерпретаций или умышленных вменений, подтвердившихся или не подтвердившехся, поддающихся верификации или нет — по правде, они поддаются проверке не более, чем любая система проекций. И именно в этом заключается сложность анализа.

С этой трудностью мы сталкиваемся в интерпретации сопротивлений — как можно действовать на уровне наименьшей насыщенности речи? Как можно действовать в рамках интерпсихологии ego и alterego, из которых сама деградация процесса речи не позволяет нам выйти? Другими словами, каковы возможные отношения между тем вмешательством речи, которым является интерпретация, и уровнем эго, всегда подразумевающим соотнесенность анализируемого и аналитика? Как можем мы использовать речь в аналитическом опыте надлежащим образом, если ее функция столь извращена в направлении другого, что речь уже больше не является даже опосредованном, но лишь имплицитным насилием, сведением другого к корреляту собственного Я субъекта?

Вы видите, насколько зыбкой является поле этой проблемы. В связи с чем возникает следующий вопрос — что означает эта, найденная в другом опора? Почему другой тем меньше является подлинно другим, чем исключительнее становится его функцияопоры?

Выйти из этого порочного круга — вот задача психоанализа. Однако история аналитической техники свидетельствует о том, что в проблеме сопротивления делается все больший упор на собственное Я — не заставляет ли нас это лишь сильнее увязнуть в порочном круге? Ту же проблему можно выразить и в другом виде — почему происходит тем большее отчуждение субъекта, чем сильнее утверждается он в качестве собственного Я?

Тут же возвращаемся мы и к вопросу нашей предыдущей встречи — кто он, тот, кто по ту сторону собственного Я ищет признания?