Работорговец - [27]

-- Девочки, а что вам больше нравится: день или ночь?!

Мгновенно "а" утонуло, исчезло под мощным цунами "О-о-о-о!".

-- Но-о-о-о-очь!!! -- орало триста с лишним глоток.

-- А вам бывает приятно ночью?! -- крикнула певица, с удивлением уловив, что этот зал отвечает только гласными звуками, и на этот раз загадала долгое "А-а-а-а!".

-- Да-а-а-а!!! -- бросила навстречу ей толпа ожидаемый звук и очень этим обрадовала.

-- А вы хотите мальчиков?! -- теперь уже точно зная, что "а" не скоро исчезнет из зала, хрипло выкрикнула певица.

-- Да-а-а-а!!! -- подбросило "а" до потолка живое разноцветное море, и вдруг что-то чужое, постороннее вторглось в океан звуков, так покорно подчинявшийся певице.

-- Стоп! Стоп! Стоп! -- проорал в мегафон режиссер. -- Все -- в исходное! Так не пойдет! Пгекгатить! -- прокартавил он и, махая свободной от мегафона рукой, словно пытаясь до самых дальних рядов зала добросить свои слова, сразу начал излагать свои претензии: -- Скажите, почему девочки в цветных одеждах?! Ну почему?!

В первом ряду встала пунцовая, с трясущимися руками Грибанова.

-- Товарищ кинорежиссер... мы... мы о таком реве не договаривались, -- не поворачиваясь в его сторону, почему-то певице говорила Грибанова, а та лишь монотонно, как кастаньетами, била по ладони умершим, беззвучным микрофоном. -- Мы...

-- Да послушайте, голубушка, -- вытер комком платка пот с отполированной лысины режиссер. -- Мне нужен антугаж... антугаж, -- нет, как ни силился, не смог он в таком сложном и важном слове выжать "р" . -Мне обязательно нужен антугаж зоны: мгачная, сегая толпа, ватники, сапоги, ну,.. ну, можно валенки...

-- Сапог и валенок у нас нет, -- снова сказала певице Грибанова.

-- А ватники... фуфайки какие-нибудь?

Выгнала б она киношников, но денег на следующую неделю на питание в колонии уже не было, и Грибанова, развернувшись лицом к залу, грубо, по-мужски пробасила:

-- Всем надеть фуфайки!

-- Жарко же, товарищ полковник, -- пропела над ухом Артюхова.

-- Быстро надеть!

По залу волнами, словно в калейдоскопе, вращаемом в пальцах, прокатилась смена красок, и, когда невидимые пальцы замерли, перестали ворочать калейдоскоп, от стены до стены лежало синее-пресинее море.

-- Благодагю! Всех благодагю! Эсмегальдочка, начали! Втогой дубль! -убежал со сцены сразу помолодевший режиссер.

Черная птица кинокамеры отплыла к стене, приготовилась к новому полету над залом, а певица, вздрогнув от резкого звука микрофона, ожившего в руке и болезненно взвизгнувшего от удара о мокрую ладонь, вскинула этот микрофон и закричала в него, словно мстя за испуг:

-- Так хотите вы мальчиков?!

-- Да-а-а-а!!! -- послушно вернул зал в душный, спертый, пропитанный запахом пота и дешевых духов воздух истеричную букву "а".

Тощие руки певицы взлетели над головой, и тут же из-за кулис на сцену выбежали четыре парня-танцора. Одежды на каждом из них -- всего лишь узенькие плавочки, да еще и телесного цвета. А из зала смотреть -- так вообще голые.

Оранжевым кольцом они окружили блистательную, в коротком черном платье с мерцающими на нем золотыми точками певицу, и та, наконец, уловив, что музыканты уже два раза прогнали вступление, успела начать песню до их третьей попытки.

-- Вечерний свет в моем окне, и тают звуки в тишине, не уходи, ты нужен мне, ты нужен мне и тишине! -- с натугой выложилась певица, заодно успев подумать, что не зря отвалила поэту за этот текст семьсот "зеленых", раз слова так дико взвинчивали толпу.

А зал вообще слов не слышал. Зал задыхался от рева, сотрясал пол прыжками и бил откидными крышками кресел с такой силой, словно хотел, чтобы стены рухнули и вместе со стенами -- весь тот жуткий мир, в котором они существовали. Грибанова, подполковник-режимщик, Артюхова, еще несколько воспитателей метались в синей орущей толпе, пытаясь успокоить девчонок. Но точно с таким же успехом они могли бы вызвать дождь в ясную погоду или отменить восход солнца.

-- Возьми меня! Возьми меня! -- стала бросаться в объятия то к одному, то к другому парню певица. -- Я вся сгораю от огня! Возьми меня!

Девчонки не знали, что это всего-навсего припев, и штурмом стали брать высокую для них, под два метра, сцену, чтобы последовать примеру певицы. А та, выплясывая, отвернулась от зала и не видела, как синее карабкается по синему. Когда же она наконец решилась исполнить второй куплет и резко крутнулась на каблуках к залу, то вместо синего увидела красное: заслонившее все перед ней лицо с безумно расширившимися зрачками прохрипело: "Возьми меня!" Певицу испугом отбросило назад, а девчонка, первой вскарабкавшаяся на сцену, рванула на груди фуфайку, сыпанув пуговицами по крашеным доскам, сбросила ее и ногой отшвырнула в зал, прямо на лицо следующей ползущей по спинам девчонке, и та, ослепленная неожиданным препятствием, кубарем скатилась вниз.

Вжавшаяся в стену Ирина боялась даже дышать, словно тот монстр, в который слились взбесившиеся девчонки, мог заметить самое легкое ее движение и сразу сожрать, вкрутить в свой жуткий водоворот. Перед глазами мелькали безумные глаза, искореженные криком рты, растрепанные волосы. Она сразу и не заметила девчонку, первой вылезшую на сцену, а когда увидела ее швыряющей фуфайку, то тут же узнала. "Рабыня Спицы", -- вспомнила ее наглую руку в кармане своей фуфайки и почему-то с радостью подумала, что у нее на запястье еще должны быть незажившие следы от Ириных ногтей. Раны от ногтей и зубов всегда долго заживают.