Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой - [148]

Далее идет комментарий Баснер.

«Никогда в жизни не произносила слов „плохая/хорошая энергетика“, — меня от этих слов тошнит. Не могла заявить, что не разбираюсь в творчестве Лентулова — разбираюсь. Не смущалась при встрече с Валентином Шустером, потому что у меня не было причин смущаться, когда ко мне в дом без предварительного звонка заявился недоросль, едва способный связать две фразы: интеллект и понимание искусства, к сожалению, не передаются по наследству вместе с коллекцией.

Близким другом Васильева был Марк Шустер. Я дружила только с Соломоном Абрамовичем Шустером и была счастлива этой дружбой. После его смерти этот дом для меня словно умер.

В конце 1980-х гг. Васильев обратился ко мне с просьбой: не могла бы я замолвить за него слово перед Соломоном Абрамовичем, он хотел бы попасть в его дом, увидеть коллекцию. Я ответила согласием и, в очередной раз придя к С. А. Шустеру, сказала, что у меня есть добрый друг, интересующийся искусством, который просит позволения как-нибудь прийти вместе со мной. Ответ Соломона Абрамовича я запомнила на всю жизнь, потому что мало когда мне приходилось так краснеть: „Я слышал об Андрее Васильеве и пускать его к себе в дом не намерен. А вы, Лена, плохо разбираетесь в людях, если называете Васильева своим другом“. Я запомнила эту фразу дословно.

В дом Шустера Васильев попал уже после смерти Соломона Абрамовича. <…> Марк, насколько я понимаю, действительно приблизил к себе Васильева: тот не раз жаловался, что приходится очень часто водить его по ресторанам. Потом мне стали говорить, что вещи из собрания Шустера то и дело появляются на рынке, а также вещи, про которые говорится, что они — из собрания Шустера. А также фальшивые вещи, про которые тоже говорят, что они принадлежали С. А. Шустеру. Мне это было больно, я вспоминала Соломона Абрамовича и думала о несправедливости его посмертной судьбы. Но когда меня просили посмотреть такие работы, отказывалась, говоря: „Они из собрания С. А. Шустера. Значит, мое мнение вам не требуется“. И всегда закрывала эту тему.

Но однажды ко мне пришел Васильев (мы с ним к этому времени общались совсем редко) и сказал, стараясь, совсем по Булгакову, не попадать глазами мне в глаза: „Вам на днях могут принести очень известную вещь, большого Машкова, из коллекции Шустера. Вы ее хорошо знаете. Так вот. Если она будет в авторской раме, это — копия. А если без рамы — подлинник“. Из этих слов мне стало понятно, что, во-первых, худшие подозрения насчет того, что с коллекцией Шустера производятся отвратительные манипуляции, оказались правдой, и, во-вторых, что Васильев, возможно, втягивает меня в свои грязные дела. И у меня от гнева и отвращения перехватило дыхание. Когда я справилась с собой, то попросила его больше ко мне не обращаться и забыть мой телефон. <…>

Возвращаюсь к эпизоду с Лентуловым. Когда мне все же показали эту картину, я, конечно, помнила, что такой Лентулов у Шустера в коллекции был, и каталог, где он воспроизводился (кстати, подаренный мне и подписанный Соломоном Абрамовичем) у меня был, но избавиться от ощущения, что это „клон“, после долгого и обстоятельного его изучения, не могла, поскольку не только видела существенные недостатки его исполнения, но и спроецировала на него ситуацию с клонированным Машковым. (К сожалению, это было до изобретения изотопного теста, то есть до того, как я могла бы доказать свое мнение неопровержимо.) Я, кстати, не говорила человеку, у которого смотрела эту картину (очевидно, разыскиваемый Жаголко. — М. З.), о своих сомнениях. Я просто отказалась дать на нее положительное заключение, несмотря на все посулы». Конец цитаты.

Так что если Васильев утверждает, что Баснер дала заключение о том, что подлинная картина Лентулова является подделкой, то Баснер сообщает: подозревая, что внук Соломона Шустера (он и есть упомянутый выше «недоросль»), делающий деньги на коллекции и знаменитом имени деда, принес ей подделку, чтобы она подтвердила ее подлинность, брезгливо дистанцировалась и не дала вообще никакого заключения. Кажется, некоторая разница в двух версиях есть?

Но для предназначенного суду винегрета от шеф-повара Васильева чем больше любого компромата на Баснер, тем лучше.

Аронсон — один или двое?

В июле 2009 г. некий Аронсон принес Баснер поддельную картину Б. Григорьева. Об этом уже знает весь мир. Следствие утверждает, что Баснер состояла или по-прежнему состоит в одной преступной группе с Аронсоном и другими неустановленными лицами, число которых даже не называется ввиду того, что никто, кроме Баснер, не пойман. Они провели операцию по продаже подделки Григорьева.

Но уже с этого момента начинаются странности и неясности. Первая странность состоит в том, что в ходе полицейского следствия по заявлению Васильева Баснер сообщила телефонный номер Аронсона в Эстонии, ему позвонили, он приехал в Петербург и его допросили. Он признал, что получил 180 тысяч долларов за проданную картину Б. Григорьева «Парижское кафе».

Если принять точку зрения следствия, что Аронсон мошенник и продавал вместе с Баснер в составе ОПГ заведомо поддельную картину, то странно, во-первых, что Баснер указала следователям его телефон, а во-вторых, что в 2011 г. Аронсон приехал по вызову следователей в Петербург и дал показания, ничуть не опасаясь, что его задержат, посадят и осудят. Если бы Баснер и Аронсон входили в ОПГ, то Баснер не призналась бы в получении 20 000 долларов комиссионных от Шумакова, а Аронсон так бы спокойно не приехал из Эстонии в город на Неве. Надо уж быть совсем идиотом, чтобы, успешно провернув заведомо мошенническую операцию в 2009 г., потом в 2011 г. заявиться в полицию Петербурга. На самом деле приезд Аронсона в 2011 г. в Петербург как раз и является свидетельством в пользу Баснер: будь Аронсон — Баснер преступной группой, он бы не явился — даже если бы он являлся подставным лицом, как утверждает Васильев. И как минимум сменил бы номер телефона. В любом случае это первая странность детективного сюжета.