Работа и любовь - [3]

только мерно пшеница

по округе шумит.

Нет ей веса и счета

и краев не видать.

Как же станут ее–то

без него убирать?

По гражданскому долгу,

как велит комсомол,

он, не думая долго,

на глубинку пошел.

Не какой–нибудь дачник,

не из праздных гуляк, —

в пятерне чемоданчик,

за плечами рюкзак.

Пыль стоит, не спадая,

солнце душное жжет.

Паренек из Китая

на уборку идет.

И гудки грузовые,

мчась навстречу в дыму,

словно трубы России,

салютуют ему.

КЕТМЕНЬ

Я отрицать того не стану,

что у калитки глупо стал,

когда сады Узбекистана

впервые в жизни увидал.

Глядел я с детским изумленьем,

не находя сначала слов,

на то роскошное скопленье

растений, ягод и плодов.

А вы, прекрасные базары,

где под людской нестройный гуд

со всех сторон почти задаром

урюк и дыни продают!

Толкался я в торговой давке,

шалел от красок золотых

вблизи киосков, и прилавков,

и ос над сладостями их.

Но; под конец — хочу признаться,

к чему таиться и скрывать? —

устал я шумно восхищаться

и потихоньку стал вздыхать.

Моя душа не утихала,

я и грустил и ликовал,

как Золушка, что вдруг попала

из бедной кухоньки на бал.

Мне было больно и обидно

средь изобилия всего

за свой район, такой невидный,

и земли скудные его.

За тот подзол и супесчаник,

за край подлесков и болот,

что у своих отцов и нянек

так много сил себе берет.

И где не только в день

вчерашний,

а и сейчас, чтоб лучше жить,

за каждым садиком и пашней

немало надо походить.

Я думал, губы сжав с усильем,

от мест родительских вдали,

что здесь–то лезет изобилье

само собою из земли.

Сияло солнце величаво,

насытив светом новый день,

когда у начатой канавы

я натолкнулся на кетмень.

Железом сточенным сияя,

он тут валялся в стороне,

как землекоп, что, отдыхая,

лежит устало на спине.

Я взял кетмень почтенный в руки

и кверху поднял для того,

чтоб ради собственной науки

в труде испробовать его.

Случалось ведь и мне когда–то

держать в руках — была пора —

и черенок большой лопаты

и топорище топора.

Но этот — я не пожалею

сознаться в том, товарищ мой, —

не легче был, а тяжелее,

сноровки требовал иной.

Я сделал несколько движений,

вложивши в них немало сил,

и, как работник, с уваженьем

его обратно положил.

Так я узнал через усталость,

кромсая глину и пыля,

что здешним людям доставалась

недаром все–таки земля.

Она взяла немало силы,

немало заняла труда.

И это сразу усмирило

мои сомненья навсегда.

Покинув вскоре край богатый,

я вспоминаю всякий день

тебя, железный брат лопаты,

тебя, трудящийся кетмень!

ВЕТКА ХЛОПКА

Скажу открыто, а не в скобках,

что я от солнца на мороз

не что–нибудь, а ветку хлопка

из путешествия привез.

Она пришлась мне очень кстати,

я в самом деле счастлив был,

когда узбекский председатель

ее мне в поле подарил.

Все по–иному осветилось,

стал как–то праздничнее дом

лишь оттого, что поместилась

та ветка солнца над столом.

Не из кокетства, не из позы

я заявляю не тая:

она мне лучше влажной розы,

нужнее пенья соловья.

Не то чтоб в этот век железный,

топча прелестные цветы,

не принимал я бесполезной

щемящей душу красоты.

Но мне дороже ветка хлопка

не только пользою простой,

а и своею неторопкой,

своей рабочей красотой.

Пускай она зимой и летом,

попав из Азии сюда,

все наполняет мягким светом,

дыханьем мира и труда.

СОБАКА

Объезжая восточный край,

и высоты его и дали,

сквозь жару и пылищу в рай

неожиданно мы попали.

Здесь, храня красоту свою

за надежной стеной дувала,

все цвело, как цветет в раю,

все по–райски благоухало.

Тут владычили тишь да ясь,

шевелились цветы и листья.

И висели кругом, светясь,

винограда большие кисти.

Шелковица. Айва. Платан.

И на фоне листвы и глины

синеокий скакал джейран,

распускали хвосты павлины.

Мы, попав в этот малый рай

на разбитом автомобиле,

ели дыни, и пили чай,

и джейрана из рук кормили.

Он, умея просить без слов,

ноги мило сгибал в коленках.

Гладил спину его Светлов,

и снимался с ним Езтушенко.

С ними будучи наравне,

я успел увидать, однако,

что от пиршества в стороне

одиноко лежит собака.

К нам не ластится, не визжит,

плотью, видимо, понимая,

что ее шелудивый вид

оскорбляет красоты рая.

Хватит жаться тебе к стене,

потянись широко и гордо,

подойди, не боясь, ко мне,

положи на колено морду.

Ты мне дорог почти до слез,

я таких, как ты, обожаю,

верный, храбрый дворовый пес,

ты, собака сторожевая.

БЕЛАЯ ВЕЖА

Там, где мирные пашни,

на краю городском

молча высится башня,

окруженная рвом.

Солнце летнее светит,

снег из тучи летит.

Лишь она семь столетий

неподвижно стоит

возле близкой границы,

у текучей реки.

В этих старых бойницах

вы стояли, стрелки.

Нет, они не пустые:

как столетья назад,

очи древней России

из проемов глядят.

Башня Белая вежа,

словно башни Кремля:

очертания те же,

та же наша земля.

Ты стоишь на границе,

высока и стара,

красных башен столицы

боевая сестра.

Меж тобою и ними

зыбкий высится мост,

золотистый и синий,

из тумана и звезд.

ОДА

За широкой стеной кирпичной,

той, что русский народ сложил,

в старой крепости приграничной

лейтенант молодой служил.

Не с прохладцею, а с охотой

в этой крепости боевой

гарнизонную нес работу,

службу Родине дорогой.

Служба точная на границе

от зари до второй зари,

незадаром вы на петлицах,

темно–красные кубари.

…Не забудется утро это,

не останется он вдали,

день, когда на Страну Советов

орды двинулись и пошли.

В белорусские наши дали

налетев из земли чужой,