Работа и любовь - [2]

на станции, запомнившейся мне,

две девочки с лукошком земляники

застенчиво стояли в стороне.

В своих платьишках, стираных и старых,

они не зазывали никого,

два маленькие ангела базара,

не тронутые лапами его.

Они об этом думали едва ли,

хозяечки светаюших полян,

когда с недетским тщанием продавали

ту ягоду по два рубля стакан.

Земли зеленой тоненькие дочки,

сестренки перелесков и криниц,

и эти их некрепкие кулечки

из свернутых тетрадочных страниц,

где тихая работа семилетки,

свидетельства побед и неудач

и педагога красные отметки

под кляксами диктантов и задач…

Проехав чуть не половину мира,

держа рублевки смятые в руках,

шли прямо к их лукошку пассажиры

в своих пижамах, майках, пиджаках.

Не побывав на маленьком вокзале,

к себе кулечки бережно прижав,

они, заметно подобрев, влезали

в уже готовый тронуться состав.

На этот раз, не поддаваясь качке,

на полку забираться я не стал —

ел ягоды. И хитрые задачки

по многу раз пристрастно проверял.

ПРИЗЫВНИК

Под пристами гомон прощальный

в селе, где обрыв да песок,

на наш пароходик недальний

с вещичками сел паренек.

Он весел, видать, и обижен,

доволен и вроде как нет, —

уже под машинку острижен,

еще по–граждански одет.

По этой–то воинской стрижке,

по блеску сердитому глаз

мы в крепком сибирском парнишке

солдата признали сейчас.

Стоял он на палубе сиро

и думал, как видно, что он..

от прочих речных пассажиров

незримо уже отделен.

Он был одинок и печален

среди интересов чужих:

от жизни привычной отчалил,

а новой еще не достиг.

Не знал он, когда между нами

стоял с узелочком своим,

что армии красное знамя

уже распростерлось над ним.

Себя отделив и принизив,

не знал он, однако, того,

что слава сибирских дивизий

уже осенила его.

Он вовсе не думал, парнишка,

что в штатской одежке у нас

военные красные книжки

тихонько лежат про запас.

Еще понимать ему рано,

что связаны службой одной

великой войны ветераны

и он, призывник молодой.

Поэтому, хоть небогато —

нам не с чего тут пировать, —

мы, словно бы младшего брата,

решили его провожать.

Решили хоть чуть, да отметить,

хоть что, но поставить ему.

А что мы там пили в буфете,

сейчас вспоминать ни к чему.

Но можно ли, коль без притворства,

а как это есть говорить,

каким–нибудь клюквенным морсом

солдатскую дружбу скрепить?

ЛАНДЫШИ

Устав от тряски перепутий,

совсем недавно, в сентябре,

я ехал в маленькой каюте

из Братска вверх по Ангаре.

И полагал вполне разумно,

что мне удастся здесь поспать,

и отдохнуть от стройки шумной,

и хоть немного пописать.

Ведь помогают размышленью

и сочинению стихов

реки согласное теченье

и очертанья берегов.

А получилось так на деле,

что целый день, уже с утра,

на пароходике гремели

динамики и рупора.

Достав столичную 1 НОвинку,

с усердьем честного глупца

крутил радист одну пластинку,

одну и ту же без конца.

Она звучала в час рассвета,

когда все смутно и темно

и у дежурного буфета

закрыто ставнею окно.

Она «е умолкала поздно

в тот срок, когда, сбавляя ход,

под небом осени беззвездным

шел осторожно пароход.

Она кружилась постоянно

и отравляла мне житье,

Но пассажиры, как ни странно,

охотно слушали ее.

В полупустом читальном зале,

где был всегда неверный свет,

ее парнишки напевали

над пачкой выцветших газет.

И в грубых ватниках девчонки

в своей наивной простоте,

поправив шпильки и гребенки,

слова записывали те:

«Ты сегодня мне принес

Не букет из пышных роз,

Не фиалки и не лилии, —

Протянул мне робко ты

Очень скромные цветы,

Но они такие милые…

Ландыши, ландыши…»

Нет, не цветы меня озлили

и не цветы мешали жить.

Не против ландышей и лилий

решил я нынче говорить.

Я жил не только для бумаги,

не только книжицы листал,

я по утрам в лесном овраге

сам эти ландыши искал.

И у меня — от сонма белых

цветков, раскрывшихся едва, —

стучало сердце и пьянела —

в листве и хвое — голова.

Я сам еще в недавнем прошлом

дарил созвездия цветов,

но без таких, как эти, пошлых,

без патефонных этих слов.

Поэзия! Моя отрада!

Та, что всего меня взяла

и что дешевою эстрадой

ни разу в жизни не была;

та, что, порвав на лире струны,

чтоб не томить и не бренчать,

хотела только быть трибуной

и успевала ею стать;

та, что жила едва не с детства,

с тех пор, как мир ее узнал,

без непотребного кокетства

и потребительских похвал,

воюй открыто, без сурдинки,

гражданским воздухом дыши.

И эти жалкие пластинки

победным басом заглуши.

АЛТАЙСКАЯ ЗАРИСОВКА

Вдоль полян и пригорков

дальний поезд везет

из Москвы на уборку

комсомольский народ.

Средь студентов столичных,

словно их побратим, —

это стало обычным —

есть китаец один.

В наше дружное время

он не сбоку сидит,

а смеется со всеми

и по–свойски шумит.

И всему эшелону

так близки оттого

кителек немудреный

вместе с кепкой его.

Вот Сибирь золотая,

вот пути поворот,

и уже по Алтаю

дымный поезд идет.

Песни все перепеты,

время с полок слезать.

Вот уж станцию эту

из окошка видать.

Вот уж с общим радушьем

ради встречи

с Москвой

разражается тушем

весь оркестр духовой.

Вот уже по равнинам

в беспросветной пыли

грузовые машины

москвичей повезли.

По платформе скитаясь,

озирая вокзал,

этот самый китаец

потерялся, отстал.

Огляделся он грустно,

пробежал вдоль путей,

а на станции пусто:

ни машин, ни людей.

Под шатром поднебесным

не видать никого —

ни начальников местных,

ни оркестра того,

ни друзей из столицы,

ни похвал, ни обид,