Раб - [2]

— Женкай потащил купать Толстого Юрама! — выпалила она, возбужденно блестя глазами.

— Одеваться! — скомандовал Ксантив.

С радостным визгом дети повыскакивали из воды. Наспех вытираясь, натягивали одежду, торопливо шнуровали сандалии, собаки суетились около них виляя хвостами. Ксантив, одеваясь, широкой спиной чувствовал горячий взгляд Олаки… Жаль, что он не испытывал вожделения к ней и был вынужден игнорировать все знаки внимания с ее стороны.

«Купание» было нечастым и невинным развлечением для обитателей дворца. Связано оно было с давним порядком, заведенным Женкаем — управителем царского поместья.

Женкай пользовался симпатией рабов; сморщенный, высохший человечек, который не мог обойтись без язвительной брани, он обладал обостренным чувством справедливости. «Люди делятся на три породы: благородные, свободные и рабы», — любил повторять он. Он не считал рабов скотами и никогда не допускал напрасной жестокости. Конечно, надсмотрщики ходили с плетями — как и в любом другом месте — но никто не видел с плетью Женкая.

Пища для рабов во дворце была очень неплохой — кое-кто из свободных мог позавидовать — одежда была далека от сравнения с лохмотьями. А предметом постоянных придирок Женкая была чистота — он требовал, чтобы рабы во дворце мылись не реже раза в неделю, и даже распорядился выдавать им немного дешевого мыла. «Купание» же ожидало грязнуль.

Толстый Юрам на самом деле был не толстым. Вечно отекший, апатичный; сначала Ксантив думал, что тот болен, но быстро понял — Юрам опустился. Его одутловатая физиономия наводила уныние на всех; Женкай купил его, потому что тот был прекрасным конюхом, но это качество никак не могло влиять на отношение к нему остальных рабов. Рабы избегали его, в общей комнате, где спал и Ксантив, Юрама быстро прогнали в самый дальний и неудобный угол. К тому же, кроме равнодушия, Юрам отличался потрясающей нечистоплотностью. Он в буквальном смысле слова порос грязью. Рабы с замиранием сердца ждали — ну когда же терпение Женкая лопнет, и Юрама пару раз окунут в речку.

Они прибежали на берег одними из первых. Ксантив посадил на плечи двоих младших мальчиков, Олака взяла на руки Эвилу, чтобы малышам было лучше видно. Вскоре в клубах пыли показалась процессия — впереди Женкай, за ним трое рабов тащили обвязанного подмышками Толстого Юрама, которого подстегивали плетями двое надсмотрщиков. Юрам, внезапно оживший, упирался поупрямее иного осла, плакал, размазывая слезы по грязному лицу, пытался упасть на колени. Вопли его были слышны издалека.

— Не надо! — вопил он. — Я ничего такого не сделал! Не надо меня топить!..

Шедшие рядом свободные слуги и рабы отвечали громким смехом на каждый вскрик Толстого Юрама. Когда его вывели на обрыв, он завизжал, змеей вывернулся из рук державших его рабов, припустил бежать прочь от берега. Веревка натянулась, он упал, вцепился в жухлую от жары траву, не переставая вопить на самых высоких нотах. Его вновь подтащили к краю, столкнули вниз. Юрам упал, вытолкнув столб воды, тут же вынырнул, все еще отчаянно крича.

Плача от смеха, Женкай крикнул ему сверху:

— Мойся, помесь гиены и навозной мухи! От твоей вони уже лошади беситься начали. Мойся, а то я в самом деле утоплю тебя!

Ему опустили мыло в ведре; всхлипывая, Толстый Юрам принялся судорожными движениями оттирать грязь, пока Женкай виртуозно издевался над грязнулей. Вскоре он устал, но испытания Юрама на этом не закончились: теперь он стал мишенью для молодых рабынь, будто соревновавшихся в меткости колкостей.

Ксантив хохотал вместе со всеми. Приученный к чистоте с детства, он никогда не оказывался в положении Юрама, вынужденного публично отмываться и стирать свою одежду, а потому мог по достоинству оценить находчивость и чувство юмора Женкая, придумавшего такой замечательный способ борьбы с грязью.

Олака прислонилась мягким плечом к Ксантиву, одарила его жарким взглядом. Будто почувствовав это движение, Аврелий повернул голову, гадко ухмыльнулся:

— Ксантив, а ты знаешь, что я вчера слышал?

Ксантив только поднял глаза к небу. Дети, обожавшие «своего» Ксантива, естественно, ревновали его решительно ко всем, и Аврелий явно не собирался сказать ничего хорошего по адресу Олаки.

— Ты потом мне это скажешь, ладно? — попробовал урезонить его Ксантив.

— Не-ет, ты послушай, — упрямо гнул свое Аврелий. — Я вчера слышал, как Олака плакалась Женкаю! Она ему сказала, что если он не прикажет тебе прийти ночью в ее комнату, то она утопится в этой речке. А он ей ответил, — Аврелий давился от смеха, — он ей сказал, что если она не прекратит топить его в слезах, то он выдаст ее замуж за Толстого Юрама! — он звонко рассмеялся и, показывая пальцем на бултыхавшегося в мутной воде раба, добавил: — И пусть она его моет!

Щеки Олаки покрылись пурпурным румянцем. Ксантив вздохнул и терпеливо объяснил:

— Аврелий, во-первых, чужие разговоры подслушивают только очень дурно воспитанные и очень нехорошие люди. Во-вторых, нельзя смеяться над любовью. Любовь — это святое чувство, которое людям подарили Боги. И они сделали это вовсе не для того, чтобы мальчики вроде тебя посмеивались над этим.