Пыль под ветром - [25]

Трижды за последние три ночи Илья наблюдал это зрелище, но ни разу не смог уловить начало падения чёрных теней. Как ни разу не смог уловить миг появления светила из-за края земного диска. Вот и теперь — едва погасла приворожившая взгляд радуга и Илья отвернулся, оказалось, что светило уже поднимается над горизонтом, выпрыгнув из бездны, — так полузатопленный и внезапно отпущенный мячик выпрыгивает из воды.

Илья улыбнулся висящему над бездной огню, ещё раз оглянулся на запад, туда, где уже не сияла радуга над спящим лагерем, поправил на плече винтовку и пришпорил коня, бросая его в галоп. Вчера он велел не выставлять дозоров и спать до полудня. Они будут спать до полудня. Вечером он либо найдёт их на этом же месте, либо встретит на обратном пути. И вычистит всех.

Бездна была уже совсем близко — полдня пути неспешной рысью. Так выходило по карте (синим стилом на древнем пергаменте). И это же утверждал пленённый вчера погонщик фургона (с лицом, неоднократно обветренным дыханием запредельной бездны, — красным, растрескавшимся, беспрерывно сочащимся потом и сукровицей).

Это был единственный фургон, встреченный отрядом Ильи, и погонщик фургона был единственным человеком, уцелевшим в схватке. Когда Илья подоспел на шум побоища, его авангард уже расправился с вооружённым конвоем, скрутил Дракона и четверых человек обслуги, бросив их на колени вдоль тракта, и Аргхад, сладострастно хакая, рубил четвёртую голову. Начав, разумеется, с Дракона, потому что полагал преподобных злейшими врагами своего повелителя. Баргха безучастно стоял в стороне и, лишь увидев скачущего во весь опор Илью, воспрепятствовал свершению пятой казни, вырвал алебарду из рук ретивого, но не очень умелого палача.

Погонщика Илья подчинил, допросил и дочистил, рассудив, что одним лишь пережитым страхом он сполна оплатил свободу и счастье. Орденской фургон с новеньким пустым саркофагом, освободив от фуража и продовольствия, загрузили трупами, отвели на полмили в сторону от тракта и сожгли. Это было быстрее, чем рыть могилу. Двух волов из упряжки Илья отдал погонщику, отныне и навсегда свободному и счастливому, — а десяток оставшихся велел вести до ближайшего колодца. Это было мясо, и его должно было хватить надолго. А на дрова он решил пустить навес.

Потому что последний хлеб съели утром третьего дня, вино выпили ещё раньше, продовольствия же, захваченного с фургоном, всё равно было мало. Третьи сутки люди жевали проросший ячмень, остатки которого были обнаружены в яслях под одним из навесов, и запивали водой. Лошади ничего не ели четвёртые сутки, и половина их пала. Поэтому двигались медленно — гораздо медленнее, чем предполагал Илья. Со скоростью пешехода. Вечером пешие валились с ног и засыпали, где падали — как в первый день пути, после бешеной скачки. А конные, разбив шатёр для Ильи, отправлялись в дозор. Наутро менялись.

Самому же Илье, всегда ехавшему верхом и не валившемуся вечерами от усталости, времени хватало на всё. Он успел расшифровать и неоднократно прочесть пергамент, поразмышлял над странным смыслом странно знакомых терминов и над удивительной причудой древних, полагавших, что когда-то («давным-давно, так давно, что никто не помнит») земля была круглой. Он даже, непонятно зачем, привёл в порядок винтовку, подлежащую уничтожению… Ну, и как же было её не опробовать, раз уж она приведена в порядок? Издревле оружие было любимой игрушкой мужчин.

И он её, конечно же, опробовал.

Два пристрелочных выстрела по вершине кургана, отстоявшего на четверть мили от тракта, показали, что и прицел не сбит, и руки Ильи сохранили навык, обретённый некогда в полузабытых уже сновидениях. После второго выстрела Илья пересчитал патроны. Их оказалось семь. Плюс два только что израсходованных. Итого девять… А магазин винтовки был рассчитан на десять. Впрочем, десятый Илья мог потерять в пустыне, когда шёл один или когда его везли в нечистый город Аргхада. А может быть, его и вовсе не было, десятого патрона…

Словом, Илья изнывал от вынужденного безделья и уже подумывал, не дочистить ли всех пеших прямо здесь, посреди пустынного тракта. Разумеется, это означало бы обречь их на голодную смерть. И, хотя им, свободным и счастливым, было бы всё равно, Илье становилось не по себе от этой мысли.

И это тоже было странно, как древний текст.

Всё было странно или почти всё. Привычный мир то и дело казался причудливым. Илья то и дело обнаруживал несоответствия мира своим навыкам, опыту, знаниям. И своему незнанию тоже. Потому что возникали вопросы — от безделья, наверное.

«Где растёт ячмень?» — это когда Илья увидел проросшие зёрна в яслях, а потом в горсти у Рогханы, которая пыталась накормить его этой гадостью (почему — гадостью?), и вообразил, что ячмень должен где-то РАСТИ.

«Откуда столько свинца?» — это когда горящий фургон просел и рухнул под тяжестью свинцового саркофага, и чёрный от копоти полутораобхватный цилиндр, плющась, выкатился из пламени, подмяв под себя обгоревший труп конвоира.

«Почему чистые счастливы?» — это когда погонщик, скользнув равнодушным взглядом по паре подаренных ему волов, потрепал одного по морде и пошёл себе, насвистывая, вдоль тракта на запад, а волы потащились следом.