Пыль под ветром - [11]

— Вы же перепугали всю парткомиссию! — говорил он. — Коммунисты, знаете ли, так не поступают. Даже я, человек сугубо безыдейный, отказываюсь вас понимать. Их, разумеется, тоже, но горком всегда прав — во всём, что не касается медицины… Только не надо мне возражать, это у вас не скоро получится. В результате травмы у вас перепутались многие двигательные функции мозга, лишь глотательные движения вы можете совершать вполне определённо. Мне это что-то напоминает, а вам?.. Словом, недельки две-три понемотствуете — а там и остальная путаница пройдёт. Постарайтесь воспринимать её с юмором, это помогает…

Ну, теперь, по крайней мере, стала понятна его ненатуральная весёлость… А сон всё равно глупый. И пить по-прежнему хочется. И плечи почему-то сильно вывернуты назад и болят…

— Кстати, я могу вас поздравить, — насмешливо продолжил ненатурально снящийся врач. — Решение партийного собрания вашего треста отменено. Завтра, во время первого свидания, вам вручат новенький партбилет. Радуйтесь и выздоравливайте!

Он встал наконец, как бы разрешая проснуться, — но Илье Борисовичу и во сне было что возразить и о чём спросить. Например: почему он связан? Это что, новый метод лечения: связывать больных по рукам и ногам, да ещё заломив руки за спину?.. Но ни возразить, ни спросить, действительно, не получалось. Илья Борисович попытался издать хотя бы неопределённо-протестующий звук и напрягся — да, видимо, не там, где надо.

— Так! — произнёс врач, комически покрутив носом. — Странно иногда радуется человек… Ну да ничего, уточку вам сейчас сменят.

Но вместо того, чтобы позвать нянечку, он ухватил обеими руками спинку кровати и стал её равномерно и мощно встряхивать, словно пытался вытрясти уточку из-под Ильи Борисовича. Тогда Илья снова напрягся, теперь уже изо всех сил, выплюнул наконец кляп и заорал.

— Цыть, — хрипло сказали ему откуда-то сверху. — А то зарежу.

Илья решил на всякий случай поверить и примолк. Да он и орал-то скорее от неожиданности, чем от протеста, ошеломлённый резкой сменой декораций. В следующую минуту он осознал, что схвачен, связан, перекинут через круп лошади за спиной всадника, и что его куда-то быстро везут. Может быть, в ставку Восточно-Предельного Дракониата — а может быть, и нет… Скорее всего, нет, не в ставку: угроза, произнесённая тоном усталым и равнодушным, прозвучала весьма убедительно. Разговоры конников (их было трое, и тот, что вёз Илью, скакал в центре и чуть впереди) подтвердили это предположение.

— Исхалтурились Чистильщики, — угрюмо заметил скакавший справа. — Тяп-ляп, абы как, побыстрее, отрапортует — и на помост. А мы после него дочищай…

— Да и ты бы исхалтурился, — рассудительно возразил тот, что слева. — Двенадцатый город у парня!

«Это они про меня? — мысленно возмутился Илья. — Это — я исхалтурился?.. Впрочем, да. Они же не знают, кого везут. Они подобрали сбежавшего горожанина и по следам поняли, что он бежал из моего города…»

— Ты кумангу-то хоть единожды в руках подержал? — спросил рассудительный.

— А что?

— А то! Ты бы на другой день свинца запросил, кабы подержал.

— Я не Чистильщик, — возразил угрюмый. — Моё дело маленькое.

— Вот и сполняй своё дело.

— А я сполняю. И без халтуры.

— Языки! — хрипло сказал вёзший Илью.

— Ничо, — возразил рассудительный. — Без памяти он — ишь, болтается.

— Остановись-ка, я его тресну, — предложил угрюмый. — Болтаться-то он болтается, да мало ли.

— Не убей, — предупредил хриплый, останавливаясь. — Единица человеческого счастья, как-никак, хоть и недоделанная.

— Я аккуратно, — пообещал угрюмый. — Без халтуры.

Илью треснули, и очнулся он уже на мокрой горячей брусчатке посреди незнакомой улицы. Исходящие влагой камни обжигали правую щёку и — сквозь разодранный рукав камзола — плечо. Хотелось пить. И не столько рассеивал тьму, сколько трещал и чадил возле чьих-то высоких дверей одинокий факел.

Ни пояса, подаренного ему титанами, ни тем более фляг с вином Илья на себе не ощутил, да и руки были всё ещё связаны за спиной и онемели. Ноги, впрочем, были уже свободны. Илья перекатился на живот, упёрся подбородком в мостовую и подтянул под себя колени. Усилие опустошило его. На какое-то время он остался лежать в неудобной позе, прислушиваясь к просыпающимся болям в избитом теле. Особенно сильно ломило в пояснице и в вывернутых плечах. И хотелось пить. Страшно хотелось пить. Разбухший от сухости язык не помещался во рту.

Зная, что этого не следует делать, он всё-таки не удержался и лизнул влажную мостовую, после чего долго бессильно отплёвывался. Влага, разумеется, оказалась тёплой и горько-солёной. Пот. Горячий пот покорности и власти, который здесь ещё не скоро высохнет в белую корочку соли.

— Недочисток? — услышал он над собой удивлённый голос и, чуть повернув голову, увидел ветикальные складки тёмного плаща, едва не метущие мостовую. Сквозь дюймовый просвет между брусчаткой и нижним краем ткани пробивался мертвенно-серый отблеск. Свет куманги. Чистильщик.

«Ну, вот и всё, — подумал Илья. — Из этого города я никуда не уйду. Я стану свободен и счастлив, как птица-пингвин: она не летает, но лишь потому, что не хочет летать. Экая, право, глупость — летать. Ни к чему это птице-пингвину… Да что же он медлит?»