Пятый персонаж - [88]

Ее безобразное лицо расцвело настолько обаятельной улыбкой, что я действительно не смог сказать «нет». Все это сильно смахивало на приключение, а в пятьдесят лет приключения подворачиваются не так уж и часто.

4

А нужны они, эти приключения? В пятьдесят-то лет? Вот таким интересным вопросом задавался я месяцем позже. Меня тошнило от Магнуса Айзенгрима и его труппы. Я злобно ненавидел Лизелотту Вицлипуцли[60] — такое вот идиотское имечко сообразила себе его страхолюдная бизнес-партнерша. Но их яростная энергия, их целеустремленность, загадочная красота их работы держали меня крепкой хваткой, а собственное внутреннее одиночество лишало меня сил эту хватку разбить.

В первые дни мне было приятно и даже лестно сидеть с Лизл в пустом театральном зале, глядя, как Айзенгрим репетирует. Он неустанно, не пропуская ни дня, оттачивал свои номера, выделяя одни моменты, приглушая другие. Альфой и омегой сценической иллюзии являются приемы, позволяющие отвлечь внимание зрителей; Айзенгрим непрерывно совершенствовал эту тончайшую технику, доводя ее до высшего совершенства.

Все эти трюки, казавшиеся мне в детстве такими блистательными и такими неосуществимыми, не представляли для Айзенгрима ни малейшего труда. «Возьмите шесть монет по полкроны и спрячьте их в ладони». Он мог сделать это хоть левой, хоть правой рукой. Я чуть не прослезился, познакомившись поближе с его сценическим фраком, столько там было карманов и карманчиков, такие там были pochettes и profondes; снаряженный для «Сна Мидаса» фрак весил двенадцать фунтов и все равно сидел на Айзенгриме как влитой, нигде не вздувался и не топорщился.

Мое мнение о программе испросили, выслушали и использовали. В частности, именно по моему совету Айзенгрим радикально перестроил второе отделение. Я предложил убрать все номера с освобождением как чужеродные; в них проявлялись только физические возможности артиста, а не его владение магией. Да и вообще, какая это романтика, если тебя засовывают головою вниз в молочную флягу. Это дало Лизл возможность снова заговорить о включении в программу «Медной головы Роджера Бэкона», и я полностью ее поддержал, «Голова» как нельзя лучше соответствовала духу создаваемого ими шоу. Однако Айзенгрим Великий считал, что раз уж он не слыхал о Роджере Бэконе, то и никто о нем не слыхал — кроме, разве что, двоих-троих повернутых (обычное заблуждение людей, о чем-нибудь не слыхавших).

— Можете не сомневаться, — сказал я, — это ваш номер. Вначале вы расскажете зрителям о великом монахе-волшебнике Роджере Бэконе и его замечательном создании — Медной голове, которая знала и прошлое, и будущее, текст я вам набросаю. И тут все равно, слышали эти люди о Бэконе или нет, многие из них не слышали и о докторе Фаусте, но ваш номер им нравится.

— Какой же образованный человек не слышал о Фаусте? — вопросил Айзенгрим с некоторым, я бы сказал, высокомерием. — О нем есть очень знаменитая опера.

Он даже и не догадывался, что о Фаусте есть еще и трагедия, одна из величайших в мировой литературе.

Он не получил практически никакого образования, хотя и говорил на нескольких языках, и только Лизл научила его — по возможности тактично — не лезть в разговоры о том, чего он не понимает; впрочем, она научила Айзенгрима и многим другим вещам. Как ни странно, именно это невежество и придавало его личности особую, неповторимую яркость — вернее, даже не невежество, а отсутствие стандартного набора поверхностных знаний, которые позволили бы ему занять свое заурядное место в среде заурядных людей. Учитель с двадцатилетним стажем, я не питаю ни малейшей любви к скакателям по верхам. То, что он знал, он знал твердо, не хуже чем кто бы то ни было; это придавало ему уверенность, переходившую порой в наивное, почти невероятное самолюбование.

По сути дела «Медная голова» представляла собой не более чем новую постановку старого доброго номера с чтением мыслей. Силами Айзенгримовой магии голова поднималась над сценой и так и висела в воздухе, безо всяких вроде бы подвесок и подпорок; тем временем девушки ходили по залу, собирая у зрителей заклеенные конверты с неизвестным содержимым. Поднос выносили на сцену, Айзенгрим просил Голову описать, что лежит в конвертах, и указать, с какого места какого ряда взят каждый из них; после того как Голова называла очередной предмет, Айзенгрим брал соответствующий конверт с подноса и демонстрировал предмет залу. Затем Голова рассказывала троим случайно вроде бы выбранным зрителям о состоянии их личных дел. Это был впечатляющий номер, и мне кажется, что написанный мною сценарий — грамотный, простой и полностью свободный от высокопарной болтовни, столь милой сердцу большинства фокусников, — существенно помогал создать напряженную атмосферу таинственности.

Отгадывать предметы было трудно, потому что здесь многое зависело от девушек, работавших в зале, им приходилось шевелить мозгами, то есть не самым сильным своим местом. Случайные откровения были делом простым, но опасным, ведь всю необходимую информацию поставлял наш менеджер; редкостного таланта карманник, он обладал такой честной, открытой внешностью, что никогда не навлекал на себя подозрений. Перед началом представления он сновал в фойе театра, раскланивался со знакомыми и протискивался сквозь самые густые скопления людей, делая вид, что спешит куда-то по некоему важному делу. Он любезно предлагал наиболее знатным посетителям отнести их пальто к себе в контору, избавляя их от необходимости стоять в очереди в раздевалку; в карманах этих пальто мы не раз находили неоценимые письма. Но что касалось людей обычных, ему приходилось попросту «шмонать по карманам», то есть подвергать себя прямой опасности; он делал это с ностальгическим удовольствием, вспоминая о добрых старых днях, о Лондоне, где орудовал этот милейший человек до того, как мелкие разногласия с полицией вынудили его перебраться в Рио.