«Пятьсот-веселый» - [29]
Хотя меня и ждало наказание за утраченное казенное имущество, все же ощущение счастья не покидало сердце. «А Сталинград-то наш! — нет-нет да вспоминал я. — Выдюжили! Все же выстояли. Фиг вам, фиг, немчура проклятая! Теперь вы будете пятиться! Теперь ваша очередь драпать». Бабка говаривала: «Бог дал горе, бог и обрадует». А мы сами себя порадовали — поперли немца. И на нашей улице праздник заиграл. Все же хоть и верили, и знали, что наша возьмет, но тревога не покидала сердца: «Как там Сталинград? Выдюжим ли? Отстоим ли?» Все знали, все понимали — там решается судьба Отчизны, и потому жили в тревожном ожидании. Теперь все! Одолели паразитов!..
Эшелон тронулся и стал быстро набирать скорость.
В печке догорали последние дровишки. «Надо было разжиться у солдат, — подумал я. — Не догадался, дурья башка!»
Я насыпал в кружку мороженых молочных крошек и вскипятил молоко, подошел к Вальке. Он лежал с закрытыми глазами.
— Валь, молока хочешь? Горячее.
Он молчал. Лицо было пугающе-неподвижно. «Хоть бы довезти. — У меня тревожно подсасывало сердце. — Скорей бы Слюдянка». И вдруг увидел, что Валька не дышит.
— Валька! Валька! — закричал я, уронил кружку, пролил молоко.
Катя кинулась ко мне.
— Валька не дышит, — потрясенный, почему-то шепотом ответил я.
Она ойкнула, а я сорвал с Вальки полушубок, торопливо расстегнул шинель, припал ухом к груди. И… не услышал сердца. Мысль, что Валька умер, оледенила меня, и я с ужасом глядел на мертвенно-бескровное лицо друга.
— Надо что-то делать! — засуетился я. С перепугу у меня отшибло память, что надо хоть бы растирать Вальке грудь, как однажды уже делал, но я, как одурелый, только повторял одно и то же: — Надо что-то делать! Надо что-то делать!
Катя отпихнула меня, одним рывком задрала у Вальки тельняшку до самого подбородка, обнажив худое восковое тело, и стала умело и ловко растирать ему грудь. Она то растирала ладонями кожу, то давила на грудную клетку, то вдыхала Вальке в рот воздух, как это делают утопленникам, то разводила ему руки в стороны, то опять терла грудь.
— Дай я! — мне не терпелось сменить уставшую Катю.
— Спирту бы, — тяжело выдохнула она.
— Самогон! Самогон есть! — вспомнил я.
— Лей! — приказала она.
Я плеснул из фляжки Вальке на грудь, а Катя быстро заработала руками, с силой втирая жидкость в кожу.
Сколько бились над Валькой по очереди — то Катя, то я, — мы не могли бы сказать. Мы потеряли время.
Распластанно лежало перед нами безжизненное тело Вальки, и мы сражались изо всех сил, отвоевывая его у смерти. Растирали самогоном, терли шерстяной Катиной шалью, терли до тех пор, пока восковое Валькино тело не приобрело розового оттенка, пока не почувствовали под руками, что жизнь вернулась в него, пока явственно не ощутили стук его сердца. Меня бросило в жар от радости: «Оживел! Оживел Валька!»
— Его надо растереть всего, — сказала Катя.
— Ага, — согласился я.
— Ты… это сделай сам, — смущенно сказала Катя и закраснелась.
Я растирал ему холодные, будто каменные, ступни, растирал ноги, икры, бедра. Втирал в кожу самогон, драил шерстяной шалью, капля по капле отвоевывая его жизнь; возвращая Вальку из небытия. Катя отводила глаза от обнаженного юношеского тела, но все время была начеку, в любой момент готовая прийти мне на помощь.
Наконец Валька слабо вздохнул, и ресницы его дрогнули. Черные спекшиеся губы свела судорога, в углах рта набралась розовая пена.
— Молока бы ему, горячего, — сказал я.
У нас еще оставалась горстка льдинок мороженого молока, но на чем кипятить? Печка потухла, еле жила — таяли только угли. Дров подживить огонь больше не было. Все деревянное, что могло гореть, я уже спалил — остались только стены вагона. Однако надо было что-то делать. Сидеть сиднем, ждать воды под лежачей камень — не место и не время.
Я окинул ищущим взглядом пустую теплушку — что бы еще сжечь? И взгляд мой уперся в водолазную рубаху, висевшую на стене. Меня осенило: «Рубахи! Рубахи!»
Под удивленно-непонимающий взгляд Кати я стал рубить топором прорезиненную рубаху на куски.
Печка сразу пыхнула веселым огнем, в вагоне завоняло горелой резиной. Молоко быстро согрелось.
Я попытался влить в него молоко насильно, но не получилось. Валька вдруг начал икать. Я где-то читал, что перед смертью на человека нападает икота, и шибко перепугался.
— Не помирай, Валька! Не помирай!
И я опять растирал ему грудь, опять приводил его в чувство, опять воевал за его жизнь.
— Не-ет, я тебе не дам помереть! Не дам! — как заклинанье повторял я. — Не дам!
Я должен довезти его, обязан довезти! В лепешку расшибусь, но довезу живым! Иначе зачем же я принял столько мук?
— Не-ет, жить будешь! Жить! — упрямо твердил я. И когда Валька наконец расклеил черные губы и проглотил немножко молока, когда дыхание его наладилось, когда мы с Катей спеленали его в теплую шаль и снова укрыли полушубком, тогда только я вдруг почувствовал, что смертельно устал, что сил моих нет никаких. Измотанный до предела, заморенно свалился я на пол рядом с Валькой. Дух из меня вон. Я выпрягся из телеги, теперь понужай не понужай — с места не сдвинуть.
На губах был соленый привкус. Я не хотел плакать, слезы катились сами. Мне было стыдно перед Катей, но я ничего не мог поделать с собою. Я рассупонился, я уже сам погибал, перестал бороться, отдав Вальке всю свою силу. Я впал в отчаяние. Да что же это такое! Когда это кончится! Будь оно все проклято! Загинем мы тут, в этом ледяном погребе на колесах!
