Пятьсот веселый - [41]

— Тут мы и будем куковать, — объявил Арвид, быстро оценив обстановку. — Эх, пятьсот веселый, черт бы тебя побрал!

Видно, не только Арвид угадал длительную стоянку, намерения пятьсот веселого по мельчайшим приметам распознали и обитатели других вагонов. Предприимчивые пассажиры, соскучившиеся по горяченькому, развели костры, смастерили рогатки, и скоро в закопченных котелках и ведерках забулькало, задымилось походное варево.

Деловито засуетились Николай и Матвей. У Ивана Капитоновича в сундуке-чемодане оказалось штук десять сырых картофелин, прошлогодних, чуть сморщенных, но еще вполне пригодных в пищу. Лесоруб извлек еще вдобавок две золотистые луковицы, такие огромные, что каждый обитатель вагона счел своим долгом потрогать и подержать их в руках. Арвид даже понюхал лук и восхищенно причмокнул.

— Сварим супец! — поблескивая глазами, объявил Матвей, разжигая аппетит и любопытство пассажиров. — Заправим салом, пальчики оближете, елочки зеленые!

— Это уж перво-наперво, чтоб похлебка была. Мы в лесу без горяченького не обходимся, про гудел лесоруб и спрыгнул на землю, чтобы размять ноги. — И чаек обожаю. Только покрепче и погуще, и всон тогда не тянет, и настроение доброе. — Тут Иван Капитонович основательно крякнул, выражая таким способом свое хорошее отношение к былым таежным пиршествам и сетуя на ограниченность вагонных возможностей.

А место, где остановился пятьсот веселый, было чудесное. Высокая насыпь сбегала прямо на лужок, совсем зеленый, нехоженый и некошеный. Метрах в пятидесяти от железной дороги уютно кудрявился лес, охвативший небольшое заболоченное озерцо, по берегам которого росла неправдоподобно зеленая трава, какая обычно бывает на топях, и красиво, стройно вздымали вверх свои коричневые бархатные булавы прибрежные камыши.

Возле вагона поднялась веселая суетня. Все выползли на свет божий, в вагоне остался только отец Лены. И его хотели вытащить на свежий воздух, но больной отказался, прошелестел: «Не надо».

Пока Генка и Арвид по заданию Ивана Капитоновича собирали сухие щепки и куски угля, упавшие с проходящих поездов, Владимир и Марина не оглядываясь тихо пошли по лугу. Сначала они держались шагах в полутора друг от друга, потом, уже совсем далеко от вагона, взялись за руки. И вскоре синее платье Марины и белая рубашка Владимира слились в одну точку и исчезли из виду.

Поликановна в это время набросилась на лесоруба за то, что тот неумело и расточительно чистил картошку.

— Дай-ка сюда ножик, — потребовала она и Иван Капитонович безропотно отдал свою финку, на рукоятке которой виднелись коряво выжженные буквы «И. К. К.», удостоверявшие принадлежность ножа Ивану Капитоновичу Корневу. — Чистишь так, будто войны на тебя не было. Полкартошки загубил, ирод ты здоровенный!

И старушка, поджав блеклые морщинистые губы, показала класс. Почти не отрывая ножа от картофелины, она проворно сняла серпантинно-тонкий слой кожуры, свисавший спиралью чуть не до земли, потом выколупала острием глазки и повертела чистенькую, влажно сверкавшую картофелину перед большим пористым носом восхищенного лесоруба.

— Во дает наша мамаша! Елочки мои зелененькие! — восхитился Матвей, который с утра побрился и выглядел прямо-таки молодцом. — Как она тебя подрубила, Капитоныч! Под самый корешок подгрызла!

— Так, стало быть, — захохотал лесоруб, явно любивший находить в людях таланты, понятные и приятные ему. — Руки у меня, так скать, одеревенели в лесу. Другой раз жену надумаешь погладить, а она сердится: цепляешь, мол, своими мозолищами. Вот такая штука, туды-сюды!

А старушка разохотилась и очистила всю картошку, подогреваемая восхищенными взглядами и восклицаниями, потом властным голосом дала указания — когда и сколько солить, как нарезать лук — и опять пошла в вагон, к больному, демонстрируя свою самоотверженность и самоотречение.

Костер разжигал Иван Капитонович, он делал это обстоятельно, со знанием всех тонкостей, и можно сразу было представить его среди огромных сосен и елей, в глухой и пахучей дальневосточной тайге.

Генка, Арвид и Лена затеяли играть в салочки. Удивительно, но маленькая Лена оказалась быстроногой, увертливой и неугомонной, так что в роли догоняющего почти все вримя приходилось быть Арвиду. Бегал он совсем плохо, злился, что никого не может догнать, и скоро совсем выдохся, в изнеможении упал на траву. Чтобы поддержать игру, Генка поддался ему, Арвид шлепнул его рукой, а сам снова с воплем упал на землю:

— Лежачего не салить!

А Генке было того и надо. Он помчался за Леной, которая перед игрой сбросила туфли и теперь стремительно убегала от преследователя.

— Догоню! — завопил Генка, ощущая в каждой клеточке своего тела разбуженный древний зов охотника.

— Слабак! — Лена обернула к нему разгоряченное лицо и вдруг споткнулась о кочку, упала, покатилась по траве и замерла, лежа на спине и раскинув руки. Короткое ситцевое платьице задралось.

Генка замер как вкопанный. Загар на ногах Леночки, золотистый, нежный, постепенно таял и переходил в молочную белизну…

Это было наваждение. Нужно было немедленно отвернуться, чтобы прогнать его, но Генка смог отвести глаза только тогда, когда рядом раздался чужой и ненужный голос Арвида: