Пятьсот веселый - [40]

— Ты совсем еще маленький. — Это были остро ранящие слова, потому что для Генки в тот момент не было ничего обиднее сознания своей постыдной молодости. — Тебе еще надо расти и расти.

Если бы Лена смотрела на него с насмешкой, это еще можно было бы вынести, но она глядела ласково, даже с долькой зависти к его молодости, которой сама же и укоряла, и это было невыносимо.

— Владимир, конечно, старше, — мрачно проговорил Генка, невольно оглядываясь: не слышит ли кто-нибудь этот унизительный для него разговор.

А Лена почувствовала его беззащитность, она понимала: ей можно говорить что угодно — ей все простят.

— Скажи, Гена, сколько мне лет?

Генка растерялся. Он думал, что ей примерно столько, сколько и ему, — семнадцать.

— Семнадцать? — Лена невесело покачала головой. — Мне уже двадцать!

Двадцать! Ну и что же! Лене можно было простить и двадцать!

— Двадцать, — повторила она. — А иногда я чувствую себя раза в полтора старше. Ощущение, что жизнь проходит мимо… Уже четвертый год не отхожу от отца. И порой начинает казаться, что не выдержу…

— А с матерью вы переписываетесь? — неосторожно спросил Генка.

— Нет, конечно. Но я разыщу ее. Я ей поднасолю!

— Зачем? — удивился Генка.

— Как зачем? Она меня, как собачонку, бросила.

— Теперь, наверно, ничего не поправишь. Да и мстить нехорошо…

— Вон, какой ты добренький! — зло бросила Лена. — Она мне еще заплатит. Она жила в свое удовольствие, а за удовольствие надо платить!

И снова Лена отдалялась от него, уходила в какой-то холодный, неуютный мир, не похожий на тот, я котором жил Генка Майков. Леночкин мир казался переплетением геометрических фигур — треугольники, призмы, пирамиды пересекались там между собой с унылой и недоброй правильностью. И как Лена, которая могла быть такой женственной, такой ласковой и искренней, как она могла уходить в этот холодный, скрежещущий мир!

— Ты о чем думаешь? — спросила Лена. — У тебя лицо такое, будто ты в яму падаешь.

— Я? Я ничего… — смутился Генка.

— Завидую я тебе! Знаешь, когда я вижу студентов, мне всегда становится грустно. Наверно, потому, что знаю: мне-то уж студенткой не быть.

— Я еще не студент, — Генка попытался уравнять их положение.

— Ты обязательно поступишь в институт. Потом пойдешь работать, откроешь какое-нибудь новое месторождение. А я… я буду просто чьей-то женой, домохозяйкой. Ты хоть поздороваешься, когда встретишь меня на улице с толстым, солидным мужем?

Слушать это было невыносимо. «Ну как она может жить с такими мыслями?» — думал Генка. И чтобы заглушить горечь, он торопливо заговорил:

— Вот увидишь, еще все у тебя изменится. Подлечат отца — и поступишь куда-нибудь… — Он хотел сказать: «Приезжай в Москву. Я буду ждать тебя. Хоть всю жизнь», но устыдился этих слов, вспомнив, что и Москва и институт для него еще вилами на воде писаны. Может, приедет — а прием уже закончен… И Генка, краснея, спросил:

— Ты дашь мне свой свердловский адрес?

Лена покачала головой.

— У меня нет никакого адреса. Я вообще не знаю, где буду жить. Если устроюсь на работу, может, дадут общежитие…

— А где ты работала в Новосибирске?

— Лаборанткой на заводе. — Она помолчала. — И ничего не видела, кроме работы да больного отца. Все девчонки на танцы, в кино, в парк, а я… я ведь тоже живая! Вот ты влюблялся в девчонок в школе? Говори!

— Влюблялся, — торопливо пробормотал Генка, силясь представить себя на месте Лены: что бы он делал, как жил? Это и представить-то было страшно!

— И я хотела, чтобы в меня влюблялись. Я ведь уже была совсем взрослая. Неужели вы все не понимаете этого? Или вы все чурбаки, а только прикидываетесь живыми людьми?

— Я не прикидываюсь… — беспомощно и жалко сказал Генка. — Эх, если бы ты жила в нашем поселке! Я бы помог тебе, я бы сам пошел работать!

— Если бы, если бы… А мне без «если бы» встречались почему-то подлецы. Одному поверила, а он попрекнул меня больным отцом. Обожглась. Думала: ну теперь уж никому не буду верить. Но снова, дуреха, поверила… Ведь хотелось мне верить, понимаешь ты это или нет?!

Генка сник. В его воображении возникли эти люди, эти обязательно мерзкие люди. Мордастые, с бегающими глазками, с потными руками. Генку передернуло от ярости и отвращения, и разом все потухло, померкло, но он отважился взглянуть на притихшую Лену, увидел, что губы у нее чуть вздрагивают… И любовь, и жалость, и благородство всепрощения захлестнули наивное и открытое добру сердце Генки. И если бы Лена сказала сейчас: «Прыгай!», он мгновенно перемахнул бы через брус и, распластавшись, полетел в упругую от скорости пустоту.

— Отец тебя кличет, — подкралась сзади старушка и потрогала Лену за плечо, стрельнув все понимающими глазками в Генку. — Белья чистого мне приготовь. После Омска, как стемнеет, переодену его, горемычного…

Но до Омска пятьсот веселый в тот вечер так и не дотянул, вконец выбив из колеи уже попрощавшегося со всеми старого учителя.

Заскрипели тормоза, и знакомый лязг буферов прокатился по составу до последнего вагона. Если бы пятьсот веселый забросили на правую сторону разъезда, это было бы понятно и обнадеживающе. А здесь, слева, кроме высокой насыпи и луга, ничегошеньки не было.