Пятьсот часов тишины - [15]

…А я теперь в затруднении: клеймить этот варварский обычай или не клеймить?..

Память услужливо подсовывает цитату:

На камне, дружбой освященном,

Пишу я наши имена.

Как-никак слова Пушкина!

Во времена Пушкина стремление «расписываться» на скалах и стенах не приобрело еще характера эпидемии, как ныне, поэтому понятно, что поэт относился к Этому Снисходительно. «Там нашел я несколько неизвестных имен, нацарапанных на кирпичах славолюбивыми путешественниками», — замечает он, рассказывая о посещении минарета по дороге в Арзрум.

«Путешественники, которые посещают места, примечательные историческими памятниками или произведениями искусства, имеют обыкновение писать на стенах каждый свое имя», — сообщает Гейне в «Лютеции».

А наших современников мутит уже от одного вида этих надписей, потому что ими усеяны Крым, Кавказ и многие другие места, куда потоком устремляются отдыхающие. И они негодуют: называют ретивых «марателей» то пошляками и хулиганами, то вредителями и «геростратишками» (от Геростата) и требуют изобрести специальную кару, чтоб раз и навсегда отбить у них охоту шкодить в публичных местах.

Но я, пожалуй, их не поддержу, не стану я придумывать ни особых мер наказания, ни новых позорных ярлыков. Я верю в потенциальную сознательность путешествующих, отдыхающих и веселящихся на лоне природы. Верю в то, что сознательность в конце концов возьмет верх. Поэтому я просто говорю им: давайте не будем, давайте будем людьми! Отвыкайте, уважаемые, от своих дикарских привычек! Добывайте себе бессмертие более достойным путем! В противном случае — при нынешних темпах развития туризма — мы и ахнуть не успеем, как уютная наша красавица земля окажется исписанной, словно старый товарный вагон, словно забор в диком каком-нибудь захолустье.

III. ПО БЫСТРОЙ ВОДЕ

Что говорить, все мы стремимся путешествовать с комфортом, да чтобы светило солнышко, да чтобы не капал дождик. И это в общем-то не требует ни оправданий, ни комментариев: в хорошую погоду путь действительно более сладок. Однако можете считать, вам просто не повезло, если на Чусовой — как, впрочем, и в любой другом месте — вы не отведали всякой погоды. Это значит, что река не показала вам себя со всех сторон и во всех обличьях.

…Безмятежно чудесны погожие дни на Чусовой! Лодка плавится то быстрее, то медленнее. Мы то в густой тени, то на солнцепеке. Несколько перефразировав Экзюпери, можно сказать: солнце источает не жар полдневный, а доброту. Не хочется ни веслами работать, ни пальцем пошевелить. Начеку только рулевой, да и тот не столько рулит, сколько грезит.

Река отражает в себе и тайгу, и причудливого вида скалы, и вполне мирное, но вместе с тем какое-то всегдашне беспокойное уральское небо с растрепанными облаками. Проплывают берега, воздух не шелохнется. Одна панорама сменяет другую. Чувство такое, словно движешься по картинной галерее.

Под вечер от скал домовито тянет теплом, как от натопленных печей. С первыми вечерними тенями появляются прохладно-робкие волоконца тумана. Они еле различимы, они еще послушно чутки к каждому дуновению ветерка. Но не пройдет и часа, туман как бы осмелеет и легкой седенькой кисеей поплывет над водой и вместе с водой, словно ее попутчик. Вскоре вы заметите, что он все густеет, сереет и уже как-то неохотно следует за течением, будто отяжелел. Зацепившись за куст или за отрог скалы, он уже норовит там остановиться: толчется на месте, густые шевелящиеся космы его словно бы мнутся в нерешительности. Вода не видна, как не виден и противоположный берег. Только покрытые лесом скалы высятся будто над облаками. (Верх картины, так сказать, материальный, а низ совсем призрачный!) Клубы тумана, пахнущие холодным отработанным паром, начинают выкатываться из русла реки на берег. Вскоре туман пластами разляжется в низинных местах, а между деревьями, скалами, кустами повиснет, как клочья марли на бечеве.

Печальную ноту выводит где-то неподалеку на одиноком таше вода: шумит… шумит… А на холодном, уже по-осеннему черном небе все ярче разгораются еще совсем летние, легкомысленно-мигливые звезды.

Слегка познабливает от сырости, хочется поближе к костру, который призывно распахнул тебе навстречу свою трепетную, огнистую душу.

…А утром все повторяется в обратном порядке. Словно по волшебству исчезает рваная марля тумана, висевшая всю ночь на невидимой бечеве. Серые клубы шевелящейся, прогорклой сырости нехотя скатываются обратно в реку. Поспешно перестраивая на ходу свои призрачные ряды, туман устремляется прочь от встающего солнца. Но путь его недалек и недолог. Все теснее прижимается он к воде, тончает, ежится, становится все прозрачнее, будто истаивает. И он уже не серый, а слегка позлащенный, утренний. На реке теперь с каждой минутой все искристее и привольнее. Стелется по росистым травам горьковатый дымок. По-голубиному воркует в котелке похлебка. Скоро и в путь.

А утро сияет над тайгой победоносно и величаво. День будет снова редкостный!

Не все вечера и ночи здесь одинаково сыры. Но чем ближе подходил август, тем заметнее густели и туманы. Палатку приходилось разбивать на верхних береговых террасах — в удалении от воды.