Пятьсот часов тишины - [12]

А ведь было время — с той поры не минуло еще и ста лет, — Чхсовая сама вот так же, как те слепые подземные силы, ломала и корежила людские судьбы…

Ее летнее благодушие насквозь обманчиво. Про нее говорят: «Чусовая — сердитая река!» И это не преувеличение ради красного словца.

Какими только именами-эпитетами не награждали, не клеймили ее! «Разрушительница гор», «горная красавица», «змея подколодная», «губительница», «похоронная река», «водяная смерть»…

Мамин-Сибиряк называл ее «дикой».

Неплохо сказал про нее и наш Физик: «С камнем за пазухой».

…Весной, в дни короткого и отчаянного чусовского сплава, когда вздувшаяся от талых вод река словно бы сатанела и неслась с головокружительной скоростью, о каменные лбы ее бойцов разбивались плоты и барки.

То был путь между десятками и десятками Сцилл и Харибд.

Один неверный или несвоевременный (секундой раньше, секундой позже) удар поносным веслом — и сшитая на живую нитку барка, едва, казалось, черкнувшая боком по скале, начинала разваливаться. Трещало дерево. С жутким чугунным грохотом сыпались в проломы увесистые болванки. Бурлаки, спасая барку и грузы, часами работали в ледяной воде «Спали в мокре и грязи». Простужались, калечились, тонули.

У некоторых бойцов «на счету» сотни барок — «убитых барок», как жалостливо говорили бурлаки. Об один только боец Разбойник и за один только день— 16 апреля 1877 года — разбилось двадцать три барки и погибло более ста человек.

Был, правда, год, когда «убитых» барок не было вовсе— 1839-й. Один год за всю длительную историю сплава!

Исследователи единодушно резюмируют: «Чусовской караванный сплав — это одна из самых жутких страниц в истории уральской промышленности».

Более того, добавляем мы, размышляя над страницами этой истории. — да, более того, по количеству горя народного, народных слез, пота и крови, что оросили ее столь живописные берега, маленькая Чусовая, быть может, не уступает самой Волге. Как ни одна, быть может, другая наша река.

Гордиться тут, разумеется, нечем, но не понять, не проникнуться, не услышать в себе горестного человеческого отзвука — не значит ли это неблагодарно отвернуться от того самого прошлого, которое не щадя живота своего работало на будущее?..

Одна из наших ночевок была неподалеку от Разбойника.

Мы облюбовали живописную лужайку, напоминавшую театральную сцену, открытую в сторону реки и эффектно раскинувшуюся в нескольких планах. Я тотчас же отправился к Разбойнику, к этому бойцу с «тяжелым прошлым».

Это сравнительно невысокая — метров тридцать, не более — серая каменная груда, заросшая серым же, словно каракуль, лишайником. С трех сторон она облеплена лесом. Даже на хребте, где как будто и почвы нет, растут сосны. И только мощный открытый лоб выдвинут в реку. Он-то и наводил панический ужас на бурлаков.

Кстати, лоб Разбойника не тот, что некогда. (Про него тогда говорили: навешен на реку.) Водной из глав книги Немировича-Данченко, где рассказывается о чусовском сплаве, и в частности о Разбойнике, приведена такая подробность: «Как ни просило местное население снести его, официальная мундирная наука, ничего не делавшая без чудовищных смет и выгодных ассигновок, признавала это невозможным. Наконец в 1876 году простой купец Стахеев из Елабуги, на свой счет и своими рабочими, взял да и взорвал камень».

Это, однако, де предотвратило катастрофы, имевшей место 16 апреля следующего года. После того Разбойника пытались подорвать еше несколько раз. Так что не прежний это боец Разбойник!

Не прежний, но все же приближаешься к нему с весьма сложным чувством. Тут и вполне понятное любопытство, и некая странная робость, и что-то гнетуще-недоброе. точно не известняк это бездушный, а лютый зверь, к которому идешь сводить счеты…

Путь к вершине его хоть и крут, однако не труден: сначала — сквозь кусты, затем — по лесной чаще, устланной рыжей пружинистой хвоей, и, наконец, по каменной россыпи, где ноги разъезжаются, как на роликовых коньках, а вниз с шумом катятся камни и шишки.

Хребет Разбойника составлен из наклонно застывших глыб темно-серого известняка. Он узкий и по-вол-чьему хищный — хребет ощерившегося зверя. Это впечатление усиливается тем, что камень нагрет солнцем и теперь, на склоне дня, по-живому тепел. Зверюга притаился, зверюга жив!

Устроившись под сосной на самом краю обрыва, я долго сидел, отдавшись думам…

Наступил один из самых удивительных вечеров. Полыхал карминно-яркий уральский закат. Даль таежная начинала сливаться с далью небесной. Я не столько наблюдал за красками заката, сколько смотрел на реку, которая изгибалась огромным латинским S — от Разбойника к Молокову и Горчаку. У этих трех бойцов и нашла свою погибель большая часть «убитых» на Чусовой барок.

Бойцы здесь расставлены по-инквизиторски хитро: на поворотах и очень близко один от другого. Почти не оставалось времени на то, чтобы, миновав один губительный боец, выправиться перед другим. «Струя вертела шибко возле бойцов, завертывала — рассказывали сплавщики. — Чуть что, половину: завернет и ударит. Больно омутовитые бойцы, особенно Разбойник».

…И невольно видится мне: барк стесненно-бурлящем, стремительном потоке. Бурлаки изнемогают, наваливаясь на весла-бревна. Момент наивысшего напряжения. Либо пан, либо пропал. Горчак и Молоков не одолели этих голодных, полунищих людей. — Осталось пройти Разбойника. «Ошшо навались, голуби! — не то командует, не то просит сплавщик словами Савоськи Кожина — Постарайтесь, родимые! Ударь нос-от! Голубчик, поддоржи корму! Сильно-гораздо поддоржи!!!»