Пятое время года - [93]

— В следующее воскресенье повезу сормовских рабочих на экскурсию в Болдино, бывшее имение Пушкиных.

Вера Константиновна безусловно была «с приветом»: к примеру, сначала делала зарядку до седьмого пота, обливалась ледяной водой, потом в полном изнеможении усаживалась на кухне и выкуривала две папиросы подряд, — но, несмотря на все ее закидончики, с ней было легко. Гораздо легче, чем со Славой.

Уже дней десять опять что-то не клеилось с наукой. Утром — полная пепельница окурков, мятая простыня на диване в столовой и разбросанные по всему полу обрывки листов с формулами. Вечером — стальные, холодные глаза, лаконичные ответы «да» и «нет» и бесконечные слезы несчастной жены в ванной комнате, запертой на крючок. Ей нужно было сказать Славе что-то очень важное, только как скажешь, когда он в таком плохом настроении? Страшно…

Когда повернулся ключ в двери, она еще ниже склонилась над вязаньем, боясь оглянуться и снова увидеть хмурое лицо и недовольно поджатые губы.

— Инусь, что это с тобой? Усталый муж притащился с работы, а ты манкируешь? Ну-ка, сейчас же иди сюда и облобызай мужа!

Поцеловав в нос, Слава подхватил моментально повеселевшую жену на руки и вместе с ней уселся в кресло к телевизору.

— Давай поглядим, что творится в мире. Что-то наш Станислав Андреич совсем одичал за последние дни…

Включив программу «Время», Слава, не отрываясь от экрана, нежно терся щекой, щекотал губами шею и игриво покусывал за ухо:

— Какое у моей девочки сладкое ушко… какая у моей маленькой девочки эротичная спинка…

— Мне нужно… я хотела сказать тебе… ты знаешь… у нас будет ребенок.

Она как чувствовала! Слава не обрадовался, отстранился, пожал плечами:

— Вот так-так! Инусь, ты выбрала самое неподходящее время, мне нужно срочно закругляться с докторской. Ты же видишь, я работаю по ночам, как каторжный, и все равно ничего не успеваю… Не плачь, моя маленькая плакса! — Слава опять ласково прижался щекой к щеке и захихикал. — Дай срок! После защиты наберусь силенок и родишь мне сразу двойню… Какие у нас сладенькие губки… бархатные глазки… ну, перестань плакать! Летом муженек, как обещал, повезет свою малютку Инусю на Байкал. Хочешь на Байкал? Там красота несказанная!..

Пролетарского вида женщины в застиранных больничных халатах целые дни с упоением обсуждали гинекологические проблемы, хохотали, рассказывая друг другу о непристойных подробностях своей интимной жизни, и непрерывно стучали алюминиевыми ложками в литровых банках с домашней едой.

Тошнотворный запах крови и столовской тушеной капусты, мерзкие, ненужные откровения сводили с ума. Она казалась себе уже нечеловеком и умирала от стыда и отвращения. Тупо глядя в выкрашенную в казенный белый цвет стену, молчала, сцепив зубы, и заплакала только один раз — не выдержав физической боли…

В пустой квартире — никто не встретил ее после всех перенесенных страданий — она швырнула сумку с бельем на пол, кинулась в спальню и впервые разрыдалась. Как только она смогла пережить адскую, ни с чем не сравнимую боль? Грубые окрики костлявой садистки-врачихи, вместе с маленькой злой медсестрой крепко привязавшей ей руки и ноги к креслу? Что она, Инуся, сделала такого, чтобы так измываться над ней и приговаривать всякие гадости в ответ на стоны и слезы?

Пережитые унижения здесь, дома, в чистоте и уюте, где Слава со свекровью по вечерам попивали чаек, выглядели еще более несправедливыми и страшными, и она завыла в голос:

— Ой, ненавижу всех, ненавижу! Уеду отсюда, уеду! К ма-а-а-ме хочу! Ой, ма-а-а-мочка! — Вскочила и, вытащив из шкафа чемодан, стала кидать в него вещи.

С грохотом захлопнулась входная дверь. Испуганно затолкав чемодан под кровать, еще секунду назад казавшаяся себе такой решительной и смелой, она забилась под одеяло и там чуть не задохнулась от ненависти к свекрови — придурочной эгоистке, которой наплевать на ее страдания и явившейся сейчас лишь для того, чтобы отобедать.

Краешек одеяла приподнялся. В серо-зеленоватых глазах Веры Константиновны дрожали слезинки:

— Инуся, почему же ты, глупенькая, мне ничего не сказала? По крайней мере, я отправила бы тебя к хорошему врачу. Все наши артистки к нему шляются. Только, на мой характер, лучше бы ты не делала этого вовсе.

— Так… захотел… Слава. — Она уже не могла злиться, но и успокоиться тоже не могла — зубы стучали от озноба и долгих слез.

— Мало ли чего он захотел? Нашла кого слушать! Вот дурак, прости господи!.. Ой, ты вся дрожишь! Замерзла? Сейчас я притащу тебе горячего чайку.

Свекровь умчалась на кухню, загремела там чем-то, что-то у нее, как всегда, упало, и она обозвала себя «старой перечницей». Заплаканная невестка всхлипнула, улыбнулась и опять зарыдала.

Ледяные, непослушные пальцы никак не могли удержать горячую кружку. Вера Константиновна стала поить с ложечки, как маленькую:

— Не плачь, Инуся. Я всегда говорила, что все мужики — дерьмо! И мой дорогой сынок — не исключение. Их самих надо бы хоть разок туда отправить! Я-то знаю, что это за пытка. А в сорок девятом году чуть не подохла после подпольного аборта. Тогда наше замечательное правительство их запретило… Но вообще, я тебе так скажу: ты, вот, сейчас плачешь, тебе больно и мерзко, а я все равно завидую тебе. Потому что ты молоденькая и хорошенькая, а я — старая и страшная, и мне, к сожалению, уж определенно никогда больше не придется делать аборт… Смеешься? Вот и отлично!