Пятое время года - [11]

Усталая, измученная, ввалилась Поля и, не снимая черного плюшевого жакета и теплого платка, упала в коридоре на сундук и завыла:

— Васька-то наш, хучь и живой, уж три операци перенес! Осколков из него видимо-невидимо вытащил врач замечательный Петр Исакыч. Дай бог ему здоровья! А ногу все ж Ваське отрезали. Хорошо до лодыжки тольки. — Тощая, зареванная, Поля утерлась подолом выцветшей, грязной юбки и громко высморкалась. — Ну, а ты-то как тут живешь?

Очень неловко было рассказывать сейчас такой несчастной Поле о своем счастье. Но промолчать — тоже нельзя. Узнает — обидится.

— Я, тетя Поля, вышла замуж.

Несчастную, только все равно чумовую Полю будто подменили, — всплеснув своими большими костлявыми ручищами, она шустро спрыгнула с сундука.

— Да за кого ж? Наш, местный, иль еще какой? Ой, да как же вы без мене-то свадьбу справили! Он кто ж? Где сейчас-то, у тебе? Ой, да как же без мене-то! Жалость-то какая, что я на свадьбу твою опоздала! — Поля опять истошно заголосила, и уже непонятно было, чем она огорчена больше — что бедный Вася остался без ноги или что без нее сыграли свадьбу.

— Свадьбы не было пока что. Вернется Алексей Иванович, тогда, может быть, и справим. И вас позовем. Вы бы отдохнули с дороги.

— Так он где? Так он кто? — Поля все не унималась, кажется, совсем позабыв об усталости.

— Майор инженерных войск, Алексей Иванович…

Фамилию она называть не рискнула — иначе пришлось бы еще битый час втолковывать Поле, никогда сообразительностью не отличавшейся, что Ленечка — не родственник и Орлов не потому, что она, Нина, — Орлова, а сам по себе. Глаза слипались, очень хотелось спать, однако болтливой Пелагее кратких сведений о Лене было явно маловато, чтобы завтра весь день обсуждать с соседками не только Васину отрезанную ногу, но и личную жизнь… нашей-то Ниночки, которую она, Пелагея Тихоновна, вынянчила, выкормила, потому как, вы ж знаете, мать у ней, Зинаид Николавна, артистка была, ей за дитем ходить было некода.

— Алексею Ивановичу двадцать девять лет. Он блондин, глаза у него серые. Роста чуть выше среднего. С высшим образованием.

— Ето на скольки ж он тебе старше? — Поля устремила к потолку маленькие, мутные от долгих слез глазки и тупо задумалась. — А тебе скольки?

— Летом будет двадцать.

— Быть не может! Я-то думала… хотя да, время-то скольки прошло! Уж бабушка твоя, царство ей небесное, одиннадцать годков, как померла.

Вся Полина жизнь делится на две части — с бабушкой, Эммой Теодоровной, и без нее. О взаимоотношениях Поли и бабушки когда-то любил рассказывать папа, изображая в лицах и бабушку, и Полю, и ее бородатого отца. Папа надевал пенсне — и это была важная московская барыня Эмма Теодоровна. Снимал и часто-часто хлопал глазами — и это была глупая Пелагея. Хитро щурился и поглаживал свою темную, с едва заметной проседью «академическую» бородку — и получался Тихон Кузьмич, болтливый тульский мужичок, на подводе развозивший по московским домам на продажу мед в горшках, моченые яблоки в кадушечках и очень вкусную черноземную картошку. Тихон слезно просил барыню Эмму Теодоровну — которая рядилась с ним из-за каждой копейки и вместе с тем неизменно приглашала выпить с дороги чаю на кухне — взять к себе в услужение — тольки за харчи, а уж там как воля ваша будет! — свою старшую дочь Полю. Господь наградил его, неизвестно за какие грехи, пятью девками. И что с ними делать, Тихон ума приложить не мог.

Эмма Теодоровна, дама обстоятельная, поразмыслив, согласилась. Жила она экономно, хотя и получала порядочную пенсию за мужа, Федора Игнатьевича Орлова, геройски погибшего за Царя и Отечество во время русско-японской войны. Однако ж ведь и на «черный день» отложить следовало, и приличное образование дать сыну Саше. Непременно университетское. И чтоб мог ее умненький Сашенька в дальнейшем и попутешествовать, и за границей поучиться. Желательно в Гейдельберге или в Сорбонне.

По все тем же соображениям строгой экономии, вскорости после кончины мужа Эмма Теодоровна отказалась и от прежней своей квартиры — огромной, шестикомнатной, на шумном торговом Кузнецком Мосту. Долго выбирала, листая рекламные объявления, приценивалась, пока, наконец, не нашла то, что искала, — дом солидный, новый, место тихое и, самое привлекательное, неподалеку от Консерватории. А Эмма Теодоровна была страстной меломанкой. Да и до университета, где предстояло учиться Саше, рукой подать.

Правда, смущало Эмму Теодоровну, приверженку стиля исключительно классического, то обстоятельство, что и дом, и квартира были оформлены архитектором в стиле модерн. Высокие окна со странными, будто ветвящимися переплетами, бледно-розово-голубой матовый витраж над двустворчатой дверью гостиной, латунные ручки, большие, геометрические, тоже какие-то чудные, несуразные. На строгий вкус Эммы Теодоровны, отделка квартиры была несколько навязчивой, чтобы не сказать вульгарной. Всего здесь было словно бы чересчур. Но вместе с тем, рассудила она, к Саше будут приходить товарищи, а молодежь любит все новомодное. Барыня распорядилась лишь переклеить обои в гостиной, рисунок которых — водяные лилии с тяжелыми цветами — посчитала невозможно утомительным. И обстановку в стиле модерн приобретать, безусловно, не стала, ограничившись покупкой настольной лампы с утолщенной, покрытой линейным орнаментом ножкой в Сашину комнату, на письменный стол, овальной люстры в гостиную и трех хрустальных ваз Императорского завода с кососрезанным горлышком для высоких цветов, скажем, для любимых белых гладиолусов.