Сим объявляю, что эти распространяемые злонамеренными и презренными, хитрыми и коварными врагами Моей божественной власти слухи имеют целью опорочить мудрое правление Мое и внушить подданным сомнение в неизменной Моей правоте и мудрости и тем добиться погибели страны, ее свободы и благоденствия.
Все Мои подданные, виновные в том, что после сего Моего указа будут считать упомянутого Гулливера существующим, все, кто заявит устно или письменно, на улице или дома, в общественном или присутственном месте, на рынке, в лавке, в трактире или в церкви, одному лицу или нескольким, или даже только себе самому, что видели означенного Гулливера и говорили с ним, видят его сейчас и говорят с ним, знали о его существовании или сейчас знают, признаются Мною виновными в бунте против Моей божественной власти и должны сознаться в своей вине в течение суток, каковое сознание Я не оставлю Своей милостью.
Дан в Юбераллии
Число, месяц, год
Подпись императора.
Повторяю — я сидел в тюрьме и ничего не знал. Правда, меня несколько удивляло то обстоятельство, что, несмотря на известную мне скорость судопроизводства, мое дело до сих пор еще не решено. Долго ли еще мне сидеть здесь и даром есть драгоценную картошку? Я похудел, отвык от дневного света. Как появлюсь я в таком виде на площади перед дворцом? Почему моих друзей и знакомых лишают удовольствия посмотреть из окна, с каким искусством произведу я над своей головой известную операцию?
И вдруг обо мне забыли.
Наступил час обеда, сторож не принес мне очередной порции картошки. Я постучал в дверь, чтобы напомнить ему, — я слышал за дверью его шаги, — но почему он остановился на полдороге и вернулся назад?
Прошел начальник тюрьмы и не заглянул в глазок моей камеры. Я снова постучал в дверь. Начальник тюрьмы слышал мой стук, но тоже прошел мимо.
Меня забыли.
Воображение нарисовало мне мою печальную участь, и я ткнулся ничком на жесткую постель.
>Как, освободившись из тюрьмы, Гулливер только переменил место одиночного заключения. Гулливер узнает о назначенном ему наказании.
Если бы я был способен предаваться отчаянию, то может быть, сейчас, мой дорогой читатель, вы не смогли бы прочесть эту повесть и ничего не узнали бы о той удивительной стране, в которую я имел несчастье попасть. Но, повторяю, этой способности у меня никогда не было. Убедившись в том, что меня ждет голодная смерть за тюремной решеткой, я не предоставил дел их естественному течению, а всеми доступными мне средствами старался это течение изменить.
Я стучал в дверь, топал ногами по каменному полу тюрьмы, громко кричал. Еще вчера значительно меньший шум заставил бы сбежаться все свободное население тюрьмы, но сейчас, казалось, никто ничего не слышал.
Может быть, враги заняли город и тюремщики разбежались?
Нет. Вот совершенно явственно слышны четкие звуки шагов начальника тюрьмы. Вот шлепавшие шаги сторожа. Я снова кричу, я снова стучу кулаками в дверь — и не получаю ответа.
Тюрьма существует, а я забыт.
Ну так я напомню о себе. Я сам пойду к начальнику, если он не идет ко мне. Я буду требовать свои три биттля картофеля. Буду требовать, чтобы сторож заходил ко мне. Чтобы начальник заглядывал в мой глазок. Буду требовать, чтобы меня наказали за шум и беспорядок. Пусть меня посадят в карцер. Пусть побьют, наконец.
Как истый британец я знаю свои права и умею отстаивать их, когда нужно.
Спрятанный на всякий случай в штанах небольшой кинжальчик помог мне разделаться с кандалами. Но с дверным замком вряд ли бы удалось мне так же легко расправиться, если бы не бесцеремонная ложь, въевшаяся в этой стране даже в неодушевленные вещи.
Замок оказался ложным.
Правда, он долго противился моим усилиям. Сломать или перепилить его я бы никогда не сумел. Но когда, забыв осторожность, я чересчур сильно нажал на дверь, она сама собой открылась. Да и зачем здесь, где преступники добровольно являются в тюрьму и не могут думать о бегстве, зачем здесь какие-то замки.
Был ранний час утра, когда я, открыв дверь, вышел в тюремные коридоры. Сторож спал. Я подошел к часовому.
— Разрешите пройти к начальнику тюрьмы, — сказал я, остановившись перед ним в самой почтительной позе.
У часового только чуть-чуть дрогнуло ружье.
Я повторил свою просьбу, но он даже не взглянул на меня. Он стоял как вкопанный, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Не понимая причин этого молчания, я пошел вперед, надеясь хоть этим расшевелить окаменевшего часового. Но его не испугала даже опасность бегства такого важного преступника, каким был я.
— А что бы мне и в самом деле уйти из тюрьмы? — сообразил я и отважно зашагал по темным коридорам, не обращая ни малейшего внимания на стражу.
Никто не остановил меня.
— Так я и уйду, черт возьми, — решил я, дойдя до выходной двери. Часовой, стоявший у входа, заметив меня, отвернулся и как ни в чем не бывало зашагал вдоль стены.
«А может быть, во всем этом нет ничего необыкновенного?»— раздумывал я. Порядок освобождения преступников мне не был известен. Может быть, я оправдан судом императора и сам без посторонней помощи должен провести процедуру освобождения. Это вполне соответствовало бы принятым в стране обычаям.
