Пятое действие - [8]

Приходы, уходы и прочий мильон терзаний.

Так учат кутить обреченных на нищету.

Так учат наследного принца сидеть на троне –

И знают, что завтра трон разнесут в щепу,

Сперва разобравшись с особами царской крови.

Добро бы на нем не клином сошелся свет

И все пригодилось с другим, на него похожим, –

Но в том-то вся и беда, что похожих нет,

И он ее мучит, а мы ничего не можем.

Но что, если вся дрессура идет к тому,

Чтоб после позора, рева, срыва, разрыва

Она взбунтовалась – и стала равна ему,

А значит, непобедима, неуязвима?

И все для того, чтоб, отринув соблазн родства,

Давясь слезами, пройдя километры лезвий,

Она до него доросла – и переросла,

И перешагнула, и дальше пошла железной?

А он останется – сброшенная броня,

Пустой сосуд, перевернутая страница.

Не так ли и Бог испытывает меня,

Чтоб сделать себе подобным – и устраниться,

Да все не выходит?

«Ведь прощаем мы этот Содом…»

Ведь прощаем мы этот Содом

Словоблудья, раденья, разврата –

Ибо знаем, какая потом

За него наступила расплата.

Им Отчизна без нас воздает.

Заигравшихся, нам ли карать их –

Гимназистов, глотающих йод

И читающих «Пол и характер»,

Гимназисток, курсисток, мегер,

Фам фаталь – воплощенье порока,

Неразборчивый русский модерн

Пополам с рококо и барокко.

Ведь прощаем же мы моветон

В их пророчествах глада и труса, –

Ибо то, что случилось потом,

Оказалось за рамками вкуса.

Ведь прощаем же мы Кузмину

И его недалекому другу

Ту невинную, в общем, вину,

Что сегодня бы стала в заслугу.

Бурно краток, избыточно щедр,

Бедный век, ученик чародея

Вызвал ад из удушливых недр

И глядит на него, холодея.

И гляжу неизвестно куда,

Размышляя в готическом стиле –

Какова ж это будет беда,

За которую нас бы простили.

«Смерть не любит смертолюбов…»

Смерть не любит смертолюбов,

Призывателей конца.

Любит зодчих, лесорубов,

Горца, ратника, бойца.

Глядь, иной из некрофилов,

С виду сущее гнилье,

Тянет век мафусаилов –

Не докличется ее.

Жизнь не любит жизнелюбов,

Ей претит умильный вой,

Пухлость щек и блеск раструбов

Их команды духовой.

Несмотря на всю науку,

Пресмыкаясь на полу,

Все губами ловят руку,

Шлейф, каблук, подол, полу.

Вот и я виюсь во прахе,

О подачке хлопоча:

О кивке, ресничном взмахе,

О платке с ее плеча.

Дай хоть цветик запоздалый

Мне по милости своей –

Не от щедрости, пожалуй,

От брезгливости скорей.

Ах, цветочек мой прекрасный!

Чуя смертную межу,

В день тревожный, день ненастный

Ты дрожишь – и я дрожу,

Как наследник нелюбимый

В неприветливом дому

У хозяйки нелюдимой,

Чуждой сердцу моему.

«Все эти мальчики, подпольщики и снобы…»

Все эти мальчики, подпольщики и снобы,

Эстеты, умники, пижончики, щенки,

Их клубы тайные, трущобы и хрущобы,

Ночные сборища, подвалы, чердаки,

Все эти девочки, намазанные густо,

Авангардисточки, курящие взасос,

Все эти рыцари искусства для искусства,

Как бы в полете всю дорогу под откос,

Все эти рокеры, фанаты Кастанеды,

Жрецы Кортасара, курящие «Житан»,

Все эти буки, что почитывали Веды,

И «Вехи» ветхие, и «Чайку Джонатан»,

Все эти мальчики, все девочки, все детство,

Бродяги, бездари, немытики, врали,

Что свинство крайнее и крайнее эстетство

Одной косичкою беспечно заплели,

Все эти скептики, бомжи-релятивисты,

Стилисты рубища, гурманчики гнилья,

С кем рядом правильны, бледны и неказисты

Казались прочие – такие, как хоть я, –

И где теперь они? В какой теперь богине

Искать пытаются изъянов и прорех?

Иные замужем, иные на чужбине,

Иные вымерли – они честнее всех.

Одни состарились, вотще перебродили,

Минуя молодость, шагнув в убогий быт,

Другие – пленники семейственных идиллий,

Где Гессе выброшен и Борхес позабыт.

Их соблазнители, о коих здесь не пишем,

В элиту вылезли под хруст чужих костей

И моду делают, диктуя нуворишам,

Как надо выглядеть и чем кормить гостей.

Где эти мальчики и девочки? Не слышно.

Их ночь волшебная сменилась скукой дня,

И ничегошеньки, о Господи, не вышло

Из них, презрительно глядевших на меня.

Се участь всякого поклонника распада,

Кто верит сумраку, кому противен свет,

Кому ни прочности, ни ясности не надо, –

И что, ты рад, скажи? Ты рад, скажи? О нет,

Да нет же, Господи! Хотя с какою злобой

На них я пялился, подспудно к ним влеком, –

И то, в чем виделся когда-то путь особый,

Сегодня кончилось банальным тупиком!

Ну что же, радуйся! Ты прав с твоею честной,

Серьезной службою – со всем, на чем стоял.

А все же верилось, что некий неизвестный

Им выход виделся, какой-то смысл сиял!

Ан нету выхода. Ни в той судьбе, ни в этой.

Накрылась истина, в провал уводит нить.

Грешно завидовать бездомной и отпетой

Их доле сумрачной, грешней над ней трунить.

Где эти мальчики, где девочки? Ни рядом,

Ни в отдалении. А все же и сейчас

Они, мне кажется, меня буравят взглядом,

Теперь с надеждою: хоть ты скажи за нас!

С них спроса нет уже. В холодном мире новом

Царит безвременье, молчит осенний свет,

А ты, измученный, лицом к лицу со словом

Один останешься за всех держать ответ.

Песенка о моей любви

На закате меркнут дома, мосты

И небес края.

Все стремится к смерти – и я, и ты,

И любовь моя.

И вокзальный зал, и рекламный щит

На его стене –

Все стремится к смерти, и все звучит

На одной волне.

В переходах плачется нищета,

Изводя, моля.

Все стремится к смерти – и тот, и та,

И любовь моя.

Ни надежд на чье-нибудь волшебство,