Пятнистая смерть - [59]

Так, даже старый-престарый баран годится в пищу, если его успели зарезать. Падаль же только шакалы жрут. Ясно?

Я не говорю — чем раньше конец, тем лучше. Нет! Человек родится не по ту, а по эту сторону черной черты. И вправе он досыта вкусить сладость земных плодов.

Но и задерживаться тут через меру — непростительный грех.

Бродячие обитатели болот, люди-звери, питающиеся змеями, убивают стариков потому, что их трудно кормить.

У нас, пастухов, вдоволь еды — если, не дай бог, не случится мора или гололедицы. И все же мы тоже не любим дряхлых.

Почему?

Нехорошо, если молоко кобылицы недостаточно перебродило. Но еще хуже, если оно прокисло и кишит червями. Плохо, когда человек покидает землю прежде времени. Но еще хуже, когда он отбывает в царство мрака позже, чем следует.

Что говорит обычай?

Тропа кончается у реки. Река кончается у моря. Предел человеческой жизни — семьдесят лет.

Спору нет — и сто лет может существовать человек. Может! Но… для чего?

Кому нужен верблюд, хромающий на все четыре ноги? Какая польза от ветхого старика — хворого, ворчливого, утратившего разум? Он беспомощен, как новорожденный. Но если на малютку-новорожденного люди смотрят с любовью, то что, кроме отвращения, способен внушить тот, от кого за полет стрелы несет плесенью?

Человек слишком много таскающийся по земле — досадная обуза для чужих и близких. Он гадок и противен родному семейству. Лишний он здесь, лишний и там, — массагет понизил голос и махнул рукой за плечо, — даже там, куда уходят, но откуда не приходят.

Вот почему лучше погибнуть в битве, чем издохнуть в шатре от старческой слабости. Сразимся, братья, с персами!

— Сразимся!

— Э! — досадливо сплюнул Хугава, пришедший к старцам послушать мудрых речей. — Умный старик, а дурак! «Душа, загробный мир…». Это хорошо, что седобородые решили биться с врагом. Но при чем тут душа? Разве на смерть идут ради лепешек, испеченных в загробном мире? Вон — Белый отец сразился с Пятнистой смертью не потому, что боялся опоздать к большому котлу, бурлящему в царстве теней. Он жил и умер ради людей. «Человек не только жизнью своей, но и смертью родному семейству, кровному роду и племени служить обязан». Служить. Родному семейству. Кровному роду и племени. А не какой-то дурацкой душе.

Хугава не боялся кощунственных мыслей, не страшился гнева и мести владык загробного царства.

Не дадут ему хороших потусторонних пастбищ? Наплевать! С луком Хугава не расстанется ни в этом мире, ни в том, а покуда у него в руках лук, он не пропадет с голоду.

Найдутся же там, у них, тени каких-нибудь птиц и зверей?

Поскольку он и сам будет лишь тенью, с него будет довольно и пары призрачных фазанов в день.

Сейчас Хугаву гнетет не забота об ахинейских загробных делах — тяжкая земная кручина не дает Хугаве покоя.

Томруз не разговаривала с Хугавой.

Хугава думал сперва — из-за одного Спаргапы так взъелась на него предводительница саков. Поэтому и не печалился слишком. «Разве я нянька твоему сыну? Он уже не ребенок. А что глуп — так я ли в том виноват?»

Но когда стало известно, что Спаргапа схвачен, отряд его истреблен и Томруз отказалась покориться Курушу даже ради спасения сына, у Хугавы все перевернулось внутри.

Убито шестьсот пятьдесят сородичей!

И нельзя проклинать за их гибель только Спаргапу. Грех и на душе Хугавы. Поддался подлому Фраде, обиделся, ушел, оставил юношей одних… Лучше б он зарезал себя тогда! Может, Спар, потрясенный смертью друга, призадумался бы, спохватился, перестал подчиняться Фраде. Увел бы друзей от реки. Умер бы Хугава, зато шестьсот пятьдесят человек остались в живых.

Шестьсот пятьдесят человек. Шестьсот пятьдесят.

Их матери длинной вереницей проходили мимо Хугавы.

Если вначале укоряли Томруз, то теперь примирились с нею, ибо, отдав сына на растерзание, она сравнялась с ними. Если вначале они поносили Спаргапу, то теперь, скрепя сердце, примирились с ним, ибо он разделил участь их детей.

Но с Хугавой они не могли примириться.

Их скорбные глаза преследовали стрелка наяву и во сне, и всюду он слышал их угрюмые голоса:

— Где мой сын?

— Где мой сын?

— Где мой сын?

Права Томруз, презирая Хугаву.

И, что бы ни думала, ни говорила Томруз о Хугаве, он сейчас пойдет к ней, войдет в шатер, сядет у порога и будет сто лет сидеть и молчать, как побитый пес. Да он и есть побитый, бездомный, паршивый пес! Не может же называться человеком двуногая тварь, утратившая уважение такой женщины, как Томруз, добрая мать саков аранхских.

…Томруз слушала донесение разведчика.

Пятнистая смерть близко. Персы провели ночь у мертвого леса. Сегодня подступили к подножью гор. Топчутся на месте, не знают, куда повернуть ветер замел следы сакского войска.

Может напасть на них сейчас?

— Погоди, — прервала разведчика женщина. — Что там за шум?

В шатер ворвался окровавленный сак.

— О наша мать! — Он повалился в ноги Томруз. — Я из отряда Фрады. Вот, Хугава знает меня. Я попал в плен и сегодня бежал от Куруша. Горе, мать! Нечестивец Фрада изменил родному племени. Мои сородичи в колодках…

— Фрада?! — глаза Томруз сверкнули. Она пинком отшвырнула беглеца от себя. — Эх! Разве могло быть иначе? Видели же мы, что за птица Фрада. Давно б ему надо крылья отрубить. Так нет — возились с ним, укоряли, уговаривали. Волу есть волк. Сколько ни ублажай — убежит в чангалу. Это нам впредь наука. А вы — вы где были, его сородичи? Почему не схватили мерзавца за руки?