Пятнадцать лет скитаний по земному шару - [7]

В тот день у Андрюши Дадие была работа, мне же нечего было делать в мастерской, и я пошел в библиотеку. Вскоре туда прибежал возбужденный Андрей и жестами подозвал меня.

— Тебя ищут! — сказал он. — Околодочный надзиратель и двое городовых появились, как только ты ушел. Я незаметно выбрался из мастерской. Вот тебе пять рублей, и пока что — прощай.

Он назначил место нашей встречи и сказал, что придет туда сам или пришлет через верного человека «подходящий» паспорт.

Но с тех пор я Андрюши Дадие не видел и ничего не знаю о его судьбе. В условленное место пришел незнакомый молодой человек и принес мне паспорт на имя Ивана Жукова.

Покинув Владивосток, я двинулся к Никольск-Уссурийску вдоль железной дороги, обходя станции. Весна была в полном разгаре, цвела черемуха. Проспав у костра первую ночь, я немного успокоился. Решил пробраться в Хабаровск, а оттуда с помощью товарищей через Николаевск-на-Амуре эмигрировать в Японию.

Большую часть пути до Хабаровска прошел пешком. Люди мне встречались гостеприимные, приветливые; среди них было много переселенцев с Украины, хорошо обжившихся в новых местах.

Однажды ночью я увидел группу людей с фонарями. Звякнули затворы берданок.

— Стой, ни с места! Руки вверх!

Меня обыскали, повели. Но все кончилось хорошо. Я сказал, что работал матросом и пробираюсь в Хабаровск, чтобы поступить на амурский пароход. Паспорт мой не вызвал подозрений. Оказалось, что эти люди разыскивают каких-то бандитов.

В Хабаровске я пришел в больницу к товарищу Марусе, а она устроила меня у своих друзей Корпусовых— детей сахалинского каторжанина.

Царское правительство во время японской войны зверски расправилось со старыми каторжанами; многие из них были перестреляны и заколоты штыками. Оставшиеся в живых дети сахалинцев глубоко ненавидели царское самодержавие, всегда рады были помочь беглецам.

Узнав, что я намерен эмигрировать в Японию, Корпусов направил меня в Николаевск-на-Амуре к своему товарищу Хассеру.

В Николаевске при выходе на пристань проверяли паспорта. «Как фамилия?» — спросил меня полицейский. «Куз…» — начал я, но тут же переспросил: «Фамилия?.. Жуков!» Он уловил эту запинку: «Отойди в сторону, поговорим после». Меня с другими задержанными отправили в участок. Там я объяснил, что паспорт выдан в Кузнецке, а потому, мол, я не понял сразу вопроса.

То, что я около года носил фамилию Кузнецова и по привычке чуть не назвался им, едва не погубило меня. Паспорт остался в участке, мне велели прийти за ним на другой день.

Очень осторожно, наблюдая, не следят ли за мной, я пошел на квартиру Хассера. Рассказал, что меня направил Корпусов; не умолчал и о своей оплошности на пристани.

— Ничего, все устроим, — успокоил меня Хассер. — Завтра же я отправлю вас на рыбалку…

Заведующий рыбным участком познакомил меня с обязанностями: я должен был отпускать продукты рабочим и принимать по счету рыбу.

Прожил я в низовьях Амура полтора года, побывал на многих больших промыслах, увидел, какие рыбные богатства таит этот край. Кета и горбуша массами идет из океана метать икру в пресные воды Амура. Здесь и ловили рыбу самым хищническим способом, а методы ее приготовления были варварскими. Обычно рыбу распластывали и сушили на солнце. Другой способ, японский, был не лучше: рыбу солили на разостланных рогожах; клали ряд, засыпали японской горькой солью, потом — новый ряд, и так далее; возникало нечто вроде пирамиды.

К сезону ловли появлялось множество японских шхун. Немного просоленную рыбу грузили прямо в трюм. Производили засолку и в бочках, но горькая соль портила качество. Часть улова отправляли вверх по Амуру.

Зиму я провел в дремучем лесу, работая на заготовках леса вместе с корейцами. Не раз приходилось спать прямо на снегу. Я с нетерпением ожидал весны, чтобы эмигрировать в Японию. Друзья содействовали мне, но пришлось еще один сезон поработать на промысле.

Заведующий рыбным участком сговорился с японцем Симадой, и тот обещал устроить мой выезд. Учитель Любимов отдал мне свой паспорт и сказал на прощание: «Вам он может очень пригодиться, у меня же его никто не спрашивает, а если появится в нем надобность, я заявлю о его пропаже».

Осенью, горячо распростившись с друзьями, я сел в лодку. Коренной приамурский житель — гиляк — доставил меня на борт парохода «Киефу-мару».

Впервые расставался я с родиной и, конечно, не предполагал, что снова вернусь в Россию лишь через многие-многие годы, побывав в таких странах, о которых я лишь слышал на уроках географии.

СРЕДИ ЯПОНЦЕВ

НА БОРТУ «Киефу-мару» я очутился в большой общей каюте вместе с японскими купцами. Трюмы парохода были загружены рыбой, а палуба битком набита японскими рабочими, кули; в своих халатиках они страдали от холода, многие болели цингой. Одна у них была радость: скоро они увидят близких, привезут им свой скудный заработок, доставшийся ценой тяжелейшего труда и лишений.

Некоторые из попутчиков немного говорили по-русски. Японские купцы были со мной вежливы, показывали всякие безделушки, альбомы, но все же я чувствовал какую-то натянутость. На палубе, с рабочими, было несравнимо проще и легче, хотя объяснялись мы преимущественно жестами. Одно угнетало — изнуренный вид большинства японских рабочих. За время сравнительно короткого перехода до Японии трое из них умерли. Их тела повезли на родину. Среди пассажиров сделали сбор на похороны, я дал пять рублей; после этого японцы, помещавшиеся в каюте, стали относиться ко мне дружелюбнее, теплее.