Пятьдесят восемь лет в Третьяковской галерее - [10]

Эта вежливость, этот распорядок во всем делали его как бы нерусским. Не обдумав, он не делал ничего. Без цели - шага лишнего: все у него по плану. Ну, а если что захочет - конечно, все поставит на карту, чтобы добиться.

И требователен был очень. Кучер у него служил - старик своенравный. Раз едут они из Москвы в Кунцево, а на дороге хлебы валяются, кто-то из проезжих потерял.

- Эх, дар божий лежит, нельзя оставлять! - сказал кучер, слез с козел и начал класть хлебы в коляску. А Третьяков говорит:

- Не смейте брать, нас еще в краже могут обвинить!

- Возьму, - угрюмо сказал кучер.

Тогда Третьяков вышел из коляски и пешком пошел на дачу. Хотел он потом уволить кучера, да Вера Николаевна вмешалась, помирила. Зато с этим кучером Третьяков потом обращался строго и так его вышколил, что тот, когда ехал с хозяином, не смел на него оглянуться. Сидит на козлах, как истукан. Обычно, отправляясь с дачи в город, Третьяков пешком шел по кунцевскому парку до конца, а кучер ехал сзади. Только при выходе из парка Третьяков садился в экипаж. Однажды Третьяков только успел положить саквояж в коляску, а кучер вообразил, что это сел сам хозяин, и помчал к Москве. А Третьяков остался… Приезжает кучер к лаврушинскому дому, остановился у подъезда, ждет, когда хозяин выйдет из коляски. Выходит мой отец встречать, а экипаж стоит у подъезда пустой.

- Где же Павел Михайлович? Что он сегодня остался на даче? - спросил отец.

Оглянулся кучер - хозяина нет! То-то был переполох. Через полчаса Третьяков приехал на извозчике…

Я уже сказал, как он избегал встреч с особами царской фамилии. Похоже было, что он не любил носителей власти - ни светской, ни духовной. Помню, однажды нам сообщили, что «в галерею завтра прибудет Иоанн Кронштадтский». А в то время этот поп пользовался такой славой, что за ним ходили десятки тысяч народа. Его считали святым. «Благословиться» у него почиталось великой честью. А Третьяков, как только узнал, что ему предстоит такая честь, сейчас же собрался и уехал на два дня в Кострому.

- Скажите, что меня экстренно вызвали по делам.

В 1893 году после посещения галереи царь Александр III решил сделать Третьякова дворянином. Какой-то важный чиновник сообщил Третьякову об этом, а Павел Михайлович ответил:

- Очень благодарю его величество за великую честь, но от высокого звания дворянина отказываюсь. Я родился купцом и купцом умру.

Медали ему, конечно, давали, и мундиры также, однако ни медалей он не носил и никогда никакого мундира не надевал. Лишь фрак, когда необходимо нужно было. Одно только звание он принял: звание почетного гражданина города Москвы. Москву он очень любил, и надо полагать, присуждение звания ему доставило удовольствие, потому что он его принял без всяких разговоров. [41]

Когда галерея была передана городу, художники решили отметить это событие и устроили всероссийский съезд в Москве. Третьяков понимал, что на этом съезде он будет центральной фигурой, в его честь будут говорить речи… За неделю до съезда он экстренно собрался и уехал за границу.

А художников он любил больше всего. И все-таки и от их чествования уклонился. Даже от собственных именин уезжал: накануне вечером обязательно уедет или в Петербург, или в Кострому, лишь бы не быть на именинном вечере.

Павел Михайлович был немного выше среднего роста, борода и волосы темно-русые, глаза большие, темные, пристальные. Портрет его, работы Крамского, [42] очень правилен. На нем он точно живой. Всегда он был очень деятелен - я не помню часа, когда он не был бы занят работой или чтением, - но всегда спокойно, без всякой суеты.

Еще одна черта скромности - это его костюм. Он одевался всегда в костюм совершенно одинакового покроя, будто сорок лет носил один и тот же сюртук и одно и то же пальто. Шил на него известный тогда в Москве портной Циммерман. И всякий раз портной говорил:

- Теперь новая мода, ваш костюм сильно устарел.

- Вы шейте не по моде, а по моему вкусу, - просил Третьяков.

Не терпел он изысканных блюд. Бывало, каждый член семьи заказывал повару на завтра что-нибудь очень вкусное. А Павел Михайлович всегда одно: «А мне щи и кашу». Водки и вина не пил совсем, только уже незадолго до смерти по предписанию докторов выпивал одну-две рюмки «захарьинского» портвейна. (Был такой знаменитый доктор в Москве Захарьин, великий талант, но и великий пьяница - пациентам непременно прописывал пить портвейн.)

В театры и концерты ездил, когда шла опера или пьеса в первый раз, всегда с женой и дочерьми. И любил музыку. На все бенефисы ему присылали билеты, и студенты приносили билеты на свои благотворительные спектакли. За билеты он платил щедро и отдавал билеты служащим, чаще других мне.

- Сходите, Коля, сегодня в театр, хорошая пьеса идет. Вот билет.

И я нередко бывал в первом и во втором ряду кресел Большого и Малого театров.

На разные благотворительные дела Третьяковы давали значительные суммы: они построили на Донской улице приют для 200 глухонемых детей. Приют долго считался образцовым, потому что там были сделаны мастерские: переплетная, сапожная, картонажная, типография, - дети обучались разным ремеслам. Умирая, Третьяков завещал на приют крупную сумму.43