Пятая камера - [3]

Клочков сползает с нар и спешит к греку:

— Ты что это? Слышь, молчи. Не надо так. Кого клянешь? Кончина, поди, подходит к тебе, а ты чего? Ты призывай бога, молись. Как не умеешь? Я научу, слушай…

Грек вскакивает на колени:

— Шито, малитва? слихал, слихал…

Клочков следит за его сухими руками, за вздрагивающим при раскатах грома лицом и шепчет:

— Христос разбойника простил, помнишь?

— Оторвись! — взвизгивает грек и зовет: — Куза, Васа, Васа!

— Да Христос с тобой, — успокаивает его Клочков и будит Лотошника: — Василь, Василь, греку худо, слышь!..

Лотошник глядит на окна и идет к греку:

— Чего ты?

— Васа, ты товарыш, Куза товарыш, как братья мои…

Помирать я…

— Зачем помирать? Вот выдумал.

— А Куза, позови Кузу, — тревожится грек.

— Кузя в карцере песни поет.

— Та, та! — кивает грек и указывает на Клочкова. — Эта пришел и сё самотрит, самотрит.

— Уйди, святой, — говорит Лотошник Клочкову и утешает грека: — Умирать успеешь еще. Отбудешь арестантские роты, я отбуду каторгу, ахнем с тобою дельце и подадимся в Персию инжир есть, поправляться. В твою Грецию махнем. Выпей воды.

— Та-та-та… сё, сё Хроций, Хреций…

Грек роняет чайник, комкает рубаху и царапает сведенными пальцами грудь. Лотошник видит на его гуоах красную пену, ютдается к двери и стучит в нее:

— Фельдшера! Фельдшера!

Камера оживает, в коридор врывается гул шагов, щелкает замок, и на пороге появляется старший:

— Кому тут фельдшера?

— Человек помирает, — отвечает Лотошник. — Не ищи приключения.

Старший трогает грека за ногу:

— Попандуполо, слышь? Попандуполо…

Веки грека обнажают белки, смыкаются и дрожат, как на огне.

V

Кривой решил подслушать молитву Кузьки и борется с дремотой. Вместе с ним крепятся парни, поранившие в драке стражника, два крестьянина, которым на базаре в сдаче кто-то всучил по фальшивому полтиннику. Кузька видит это и ярится. Дурачье! Двенадцать лет тому назад его самого одурачили этой молитвой. Сколько вытерпел он с тех пор! Его били в сыскных, на базарах и ярмарках, в волостных правлениях, в участках. Били все, у кого была сила, били кулаками, камнями, ножнами шашек, ключами, нагайками. Били словами, намеками на правду, справедливость и закон. Десятки раз допрашивали его, четыре раза судили. И ни один судья не узнал в нем Кузьку Хмару, бывшего батрака, который крал и чувствовал, что погибает, шел на кражу и мечтал о том, что вот он украдет, купит за Кубанью земли, женится, будет сеять хлеб, драть в горах диких пчел, ходить за форелью. Ведь в миллион раз лучше пахать, сеять, чем воровать, быть в руках полицейских, сыщиков, приставов, урядников, скупщиков краденого, надзирателей и начальников тюрем. Это петля, могила. И не убежать от них Кузьке: оплела паутина неудач, суды, надзоры. Нет, не жить ему за Кубанью, не есть своего хлеба!

Кузька закрывает глаза и думает: «Игру бы хорошую затеять, что ли». Хорошо выигрывать, глядеть на взволнованные лица, притворяться спокойным и быть скупым на слова. Быстро летит время, в виски стучит, голос любовно, как горец лошади, шепчет в уши: «Не горячись, тише, тише», — и вдруг гаркнет: «Несись, по кушу, по кушу! Так! Так! Еще!» И опять ласково шепчет: «Ша-ша, тихо, тихо, сорвешься». Кузька поднимает голову, зовет Обрубка в угол, садится рядом с ним и шепчет:

— Ну, запоминай:

«Шла матушка Марья, шла и приустала, легла и приуснула, и снился ей сон. Над рекою Иорданью жиды Христа распинали, терновый венок надевали, с подножки кровь проливали. Вставала матушка Марья, рыдала, к земле припадала: кто мой сон трижды вспомянет, будет избавлен от пытки и всякой напасти.

Аминь».

Понял?

— А как не. Ладная молитва.

— Ну, только никому чтоб, а то не поможет. Шепчи за мною: «Шла матушка Марья»…

— «Шла матушка Марья», — повторяет Обрубок и трогает Кузьку за руку: — Слышь, как же это: божья матерь, а Марья!

— А тебе что за дело?

— Да ведь Марья-это баба какая-то, а тут молитва.

Кузька щелкает Обрубка по лбу:

— У тебя тут что, мякина?

— Не мякина, а нету в молитвах про Марью. Да чего ты сердишься? Я к тому, чтоб молитва пользительнее была. Ну, «Шла матушка Марья…»

— «…Шла и приустала, легла и приуснула…»

VI

От тоски проигравшийся Кузька придумал злую забаву: добыл лист бумаги и, собрав арестантов, полушопотом объявляет им:

— Ну, ребята, начинаем любовь крутить, но тес, а то…

— С кем крутить-то?

— С Сенькой.

Сенька, трусливый вор, выдал кого-то, сидит в одиночке и не выходит на прогулки.

Кузька карандашом пишет ему от имени арестантки Насти записку. Узколоб глядит ему под руку и с усмешкой читает:

— «Сеня, ягодка, увидала тебя у окошка и без плачу писать мне нельзя. Так прямо слеза и заливает…»

 Ловко…

— Не мешай.

В конце записки Лотошник рисует пронзенное стрелой, похожее на репу, сердце. Под сердцем Кузька старательно пишет:

«Сене от мово сердечка», —

под хохот камеры читает записку, сворачивает ее, перевязывает ниткой и через волчок отдает арестанту-уборщику:

— Передай, да смотри мне…

И опять в камере скучно, тоскливо. Лишь после обеда от двери раздается:

— Кузька! — и из волчка на пол падает сверточек.

В сверточке записка Сеньки и пучок его русых, перевязанных суровой ниткой, волос.