Пятая четверть - [9]

Леонид скинул с поленницы, сложенной под навесом, несколько крупных поленьев, поставил одно на попа и жестом пригласил: коли. Топор скользнул боком, вырвался из рук и ударил Антона топорищем по ноге.

— Эх ты, страна Лимония!.. Стоп, стоп! Хватит в доме и одного калеки, — проворчал Леонид и принялся рубить сам, левой рукой.

Антон потащил беремя в избу.

— Ну-ка вверни. Поярче. — Леонид подал большую лампочку. — Устроим торжественный прием заморскому гостю, представителю страны Лимонии.

— Что это за страна? — усмехнулся Антон.

— О-о, это знаменитая страна, где труд считается позором и за работу судят, где сто гудков, и все — на обед.

При ярком свете комната стала приглядней. Заблестели свежевыстроганные дощечки книжной полки, висевшей против стола. Книги так стиснули белый бюст Льва Толстого, что старик повернулся бочком и даже будто нарочно бороду к плечу сдвинул, чтобы книгам дать больше места. Между кроватью и шифоньером на маленьком стульчике стоял в футляре баян. Над ним висел пюпитр, сделанный из проволоки. Бревна изжелта поблескивали, из пазов там и тут торчал и висел мох. Толстенная балка над головой, должно быть, торчала даже наружу, пронзая весь домишко, как вертел жареную утку.

На притолоке Антон заметил плакатик, написанный от руки красными латинскими буквами.

— Что это? — спросил он и тут же прочитал — «¡Vivid у ayudad a vivir!» Правильно?

— Почти. Эр не надо на английский манер, ближе к русскому, раскатисто — эр-р!.. Это по-испански. «Живите и помогайте жить!»

— По-испански?.. С чего бы вдруг?

— Как это вдруг? Ты забыл, что Тома — на третьем курсе иняза, на испанском отделении?

— А ты писал?.. Ты просто писал, что она студентка. А она, значит, испанка?! Здорово!

— Вот так, братунчик. Между прочим, весьма красивый язык. — И Леонид, помахивая здоровой рукой, пропел:

La sangre que en Cuba se derramo

Nosotros no debemos la olvidar.[1]

— Кубинский гимн, знаю, — с важностью сказал Антон, — У нас школьный хор его пел, по-русски, правда. А я подбрякивал. Ничего звучит. — Антон поднял голову и перечитал плакатик. — А почему два восклицательных знака, и передний — вверх ногами?

— Так уж у них заведено. И с вопросительными так же.

— Забавно… А ты что, тоже учишь?

— Мимоходом. Само запоминается. Тома ведь день и ночь бубнит, чтоб не отстать от своих. Кстати, если хочешь ей понравиться, вызубри несколько фраз и вверни их к месту. И все — любовь обеспечена.

Леонид рассмеялся, но тут же оборвал смех:

— Как я рад, что ты приехал!.. А знаешь, ты изменился. В тебе появилось что-то такое, некая игра ума.

— А думаешь, ты не изменился?.. Кстати, где твой пышный чуб?

— Отчекрыжил! Лез в глаза, мешал работать. У нас тут все побоку, что мешает работать, все излишества! Ух, как я рад!

Леонид мастерски набил топку дровами, они занялись от одной спички и загорели с яростью и гулом, раскаляя чугунную плиту с ее многочисленными кружками, похожими на миниатюрные солнечные миры с означенными орбитами планет.

— А бог все-таки есть, — вдруг заметил Леонид. — Это он подослал тебя именно сегодня, когда я с рельсов сошел. Завтра же сядешь за руль мотоцикла. Даю два-три дня на освоение. Будешь возить меня, инвалида, на работу.

Антон живо повернулся.

— Правда?

— Святая.

— Ура-а! — Он кинулся к брату, обхватил его со спины за плечи и стал трясти. — А я все боялся: не даст, не даст мотика.

— Считай, пофартило! Значит, решено?

— Конечно! Еще бы! — кивнул Антон, думая, что вот она начинается, та новая жизнь, та пятая четверть, о которой он мечтал дома.

— Только не хныкать. Учти, это тебе не на пианино играть.

— Да я уже все знаю: завел, отжал сцепление…

— Умывайся давай. Рукомойник за печкой.

Антон скинул пиджак, засучил рукава рубахи и пошел за печку. Тазом у рукомойника служил большой, с полметра в диаметре, стеклянный рефлектор, а полочка для мыла и зубных щеток была сделана из проволоки, выгнутой в виде солнца с лучами.

— Забавный дом, — сказал Антон, вытираясь и осматриваясь вокруг.

— Погоди, он тебе еще сниться будет, когда уедешь.

Братья сели ужинать.

Впечатления последних часов так переполнили Антона, что он не чувствовал голода, ел безразлично и все обследовал взглядом жилье, находя все новые и новые детали. И даже тогда, когда ничего уже вроде не осталось, что бы ускользнуло от его внимания, Антон вдруг обнаружил еще два проволочных солнца: одно выглядывало из-за тарелок на посудной полке, а другое было вправлено в пюпитр и несло на своих белых лучах имя «Моцарт», написанное проволокой же без отрыва.

А час спустя Зорины лежали на кровати, без света, и говорили, говорили.

— А сбегать вы отсюда не собираетесь? — спросил неожиданно Антон.

— Сбегать?

— Это мамин вопрос, — пояснил Антон.

— Так вот, скажи, голубчик, своей маме: не собираемся… — У Леонида была отцовская привычка в недовольстве называть людей «голубчиками» и «голубушками». — Сбегать!.. Лет через пять мама сама сюда прибежит!..

Леонид вздохнул и приподнял руку.

— Ноет? — спросил Антон. — Заживет.

— Конечно, но как бы пальцы того… Баян жаль. Когда я спросил у хирурга, смогу ли играть, он поинтересовался, музыкант ли я. Узнав, что нет, ответил, что смогу… Музыкант не смог бы, а я…