Пять прощальных писем - [2]

Потом приехала моя жена в сопровождении Хоррокса, и через пятнадцать дней я покинул Вену и вернулся в Италию.

У меня не было никакого желания возвращаться на работу. Получив приличную сумму от страховой компании, я решил пожить некоторое время в свое удовольствие.

Я хотел посвятить себя семье, старым друзьям, которых давно не видел, вообще я хотел начать жизнь заново, без забот и тревог. Однажды я пригласил на ужин Томмазо, человека симпатичного и застенчивого, вегетарианца, получившего несколько лет назад профессуру по англо-американской литературе. Хоть я и сам нередко воздерживался от мяса, на этот раз я все же решил приготовить себе филе. Мне необходимо было укреплять здоровье, я чувствовал себя переутомленным. Выслушав мой рассказ о внезапном недомогании, Томмазо сказал, что нечто подобное читал в романе Уильяма Фолкнера "На смертном одре". "Надо будет обязательно купить", - подумал я. Но в книжных магазинах о таком романе ничего не слышали, не значился он и в каталогах. Я даже пошел в библиотеку, правда, так и не решился зайти в нее. Даже в детстве я с трудом мог заставить себя переступить ее порог. Мне казалось, что ее полные знаний стены отвергали меня, тысячи пронумерованных корешков подтверждали мое невежество. Если учесть к тому же, что мой отец был владельцем типографии, можно представить себе коллизию. Так мне и не довелось прочитать этот роман.

Томмазо, конечно же, заметил произошедшие во мне перемены. Но ничего мне не сказал. Жена и дети тоже давно уже все видели. Из моих первоначальных намерений радоваться жизни ничего не вышло. Я избежал смерти, но не чувствовал в себе жизни, а уж постоянный отдых и бездействие тем более не шли мне на пользу. Теперь я знал, что никому не удастся избежать своей участи: ни моему младшему сыну, ни растениям, ни предметам. Никому и ничему. Земля казалась мне грязным камнем, выброшенным в никуда. Я не видел для себя спасения. Это может показаться странным, но я так и ощущал себя: случайно (и только временно) живым. Моя душа ненадолго ушла за облака и увидела там... кто знает, что она там увидела, но теперь я хотел вернуться именно туда, наверх. Здесь, внизу, я был страдающей и даже немного комичной эктоплазмой. Я делал странные и бестолковые вещи. На телефонный вопрос: "Разве вы не господин Блазио?" - я мог ответить: "Нет, это его призрак".

Один только Джулио, мой младший сын, которому в то время было семь лет, серьезно отнесся к моему новому состоянию. Он поделился своими впечатлениями с двумя школьными товарищами, и те, приняв на веру услышанное, пришли посмотреть на меня в тот момент, когда я копал огород. Они даже не вошли в калитку. У них не осталось никаких сомнений. Я смотрел на них так, как на некоторых картинах грешники смотрят на порхающих в небесах ангелов.

Карла и Паоло, мои старшие дети, считали меня остроумным, таким образом я убедился в том, что в шестнадцать лет можно уже быть порядочными лицемерами. А моя жена беспокоилась, так как я вел странные разговоры.

"Все у тебя еще должно наладиться", - говорила она, просыпаясь по ночам и заставая меня сидящим в постели.

"Все хорошо. Мне просто не спится".

"И ты больше не чувствуешь себя призраком?"

"Нет, нет. - И, для большей убедительности, я разражался смехом. - Каким еще призраком?"

"Тогда спи. Попробуй заснуть. Я так хочу спать".

И она тут же засыпала, а я продолжал отчаиваться. В одну из таких бессонных ночей я написал ей свое первое прощальное письмо. "Дорогая! И вот ты опять заснула, и я снова один. Не бойся той картины, которую ты застанешь в ванной (в другой редакции я писал: в гостиной), это уже не я. Попроси за меня прощения у детей. Я прошу прощения и у тебя. Что касается дома... (далее следовали почти нотариальные указания). Иногда мне кажется, что я не люблю ни тебя, ни детей. Это страшно. Я знаю, что я болен. Спасибо за все. Не поминай лихом. Пьетро".

Вложив письмо в конверт, я направился в ванную, но только для того, чтобы убедиться, что самоубийство, по крайней мере в эту ночь, не состоится. Неоновая подсветка зеркала исказила бы меня в глазах детей, а я и живым, как мне казалось, выглядел уже довольно безобразно. Бледный, с опухшими глазами, я держал в правой руке блестящее лезвие, которым я бы никогда не осмелился перерезать себе вены. Я лег в постель в подавленном состоянии, но, возможно, как раз оно и придавало мне уверенность в неизбежности моего исчезновения. Я больше не в состоянии был находиться среди людей.

Это была первая стадия моей болезни, за которой последовали другие, еще более хаотичные. О них свидетельствуют пять писем, хранящихся стопкой в закрытом ящике моего письменного стола. В то время в общей сложности я написал и разорвал более двухсот писем. Потом я сжигал их в ванной. Не все мои послания предназначались для уничтожения, некоторые из них не могли быть доставлены ввиду того, что местонахождение адресата было неизвестно (я тоже хотел быть безадресным). Я писал письма канализации, морю, облакам.

Убедившись, что никто уже не может понять меня, я вернулся в прежнее состояние, и все были этому рады. Но, как только я закрывался у себя в кабинете, я продолжал писать безжалостные прощальные письма.