Пять поэм - [16]

И становится благом напев его дышащих слов,

И любовью становится множества он языков.

Тот, кто образ рождает и мчится за образом новым,

Будет вечно прельщаться его вдохновляющим словом.

Пусть его Муштари чародейств поэтических чтут.

Он подобен Зухре. Им повержен крылатый Харут.

Если речи поклажа для дерзостных станет добычей,

Речь унизят они; это всадников низких обычай.

Их набеги готовы мой разум разгневанный сжечь!

Украшатели речи лишают достоинства речь.

Сердца плод, что за душу певец предлагает победный,—

Разве это вода, что за пищу вручает нам бедный?

Уничтожь, небосвод, этот ряд нам ненужных узлов,

Препоясавших пояс! Щадить ли метателей слов?

Ты мизинцем ноги развязать каждый узел во власти.

Наши руки бессильны. Избавь нас от этой напасти!

Те, что ждут серебра, а за золото на смерть пойдут,—

Лишь одно серебро, а не золото людям несут.

Кто за деньги отдаст то, что светит светлее, чем пламень,

За сияющий жемчуг получит лишь тягостный камень.

Что еще о «премудрых»? Ну, что мне промолвить о них?

Хоть восходят высоко, они ведь пониже других.

Тот, носивший парчу, тот, кто шаху казался любезным,

Все же в час неизбежный куском подавился железным.[71]

Тот, кто был серебром, тот, кто к золоту ртутью не льнул,

От железа Санджара — ведь он серебро! — ускользнул.[72]

Речью созданный мед отдавать за бесценок не надо,

Не приманивай мошек. Для них ли вся эта услада!

Не проси. Ведь за верность без просьбы получишь дары.

Для молитвы в стихах нужно должной дождаться поры.

До поры, как Закон[73] не почтит тебя благостным светом,

Не венчайся ты с песней. Смотри же, запомни об этом!

Возведет тебя песня на лотос предельных высот,

И над царствами мысли высоко тебя вознесет.

Коль Закон осенит твою песню высокою сенью,

В небесах Близнецы не твоей ли оденутся тенью?

Будет имя твое возвеличено. Ведает мир,

Что «владеющий ладом в эмирстве речений — эмир».

Небосводу не надо к тебе наклоняться. В угоду

Светлым звездам твой стих будет блеском сродни небосводу.

С головою поникшей ты будь как подобье свечи.

Днем холодный всегда, пламенеющим будь ты в ночи.

Если мысль разгорится в движенье и жарком и верном,

Станет ход колеса, как движение неба, размерным.

Без поспешности жаркой свою облюбовывай речь,

Чтобы к выбору речи высокое небо привлечь.

Если в выборе медлишь и ждешь ты мучительно знанья,

Лучший лад обретешь ты: дадутся тебе указанья.

Каждый жемчуг на шею ты не надевай, погоди!

Лучший жемчуг, быть может, в своей ты отыщешь груди.

Взвивший знамя подобное — шар у дневного светила

Отобрал,[74] — и луна, с ним играя, свой мяч упустила.

Хоть дыханье его не горело, не мчалось оно,

То, что создано им, все ж дыханьем горящим полно.

В вихре мыслей горя, он похитил — об этом ты ведай —

Все созвездья, хоть сам пристыжен будет этой победой.

Из крыла Гавриила коня он себе сотворил,

И перо-опахало вручил ему сам Исрафил.

Пусть посевов твоих злой урон от нашествия минет!

Пусть конца этой нити никто у тебя не отнимет!

Ведь с инжиром поднос стал ненужным для нас потому,

Что все птицы из сада мгновенно слетелись к нему.

Прямо в цель попадать мне стрелою певучей привычно.

На меня посмотрите. Творенье мое — необычно.

Мною келья стихам, как основа их мысли, дана.

Дал я песне раздумье. Приемных не знает она.

И дервиш и отшельник — мои не прельстительны ль чары? —

Устремились ко мне. Не нужны им хырка и зуннары.

Я — закрытая роза: она в ожиданье, что вот

На ее лепестки ветерок благодатный дохнет.

Если речи моей развернется певучая сила —

То молва обо мне станет громче трубы Исрафила.

Все, что есть, все, что было, мои услыхавши слова,

Затрепещет в смятенье от властного их волшебства.

Я искусством своим удивлю и смущу чародея,

Обману я крылатых, колдующим словом владея.

Мне Гянджа — Вавилон, тот, которым погублен Харут.

Светлый дух мой — Зухра, та, чьи струны в лазури поют.

А Зухра есть Весы, потому-то мне взвешивать надо

Речь духовную. В этом от всех заблуждений ограда.

В чародействе дозволенном пью я рассветов багрец,

Вижу свиток Харута. Я новый Харута писец.

Я творю — Низами, — и своих я волшебств не нарушу.

Чародейством своим в песнопевца влагаю я душу.

О наступлении ночи и познании сердца [75]

Солнце бросило щит, и щитом черной тени земля

Пала на́ воду неба, прохладу ночную суля.

Сердце мира стеснилось. Светило так тяжко дышало.

Ниспаданье щита все вокруг с желтым цветом смешало.

И спеша войско солнца — его золотые лучи —

Над его головою свои обнажило мечи.

Если падает бык, хоть он был ожерельем украшен,

Все клинки обнажают. Ведь он уже больше не страшен.[76]

Месяц — нежный младенец — за ночь ухватился, а та

Погремушку мерцаний пред ним подняла неспроста:

Ей самой был тревожен сгустившийся мрак, и для мира

Не жалела она серебро своего эликсира.

И дыханьем Исы стал простор благовонный, земной;

Светлой влагой он залил пылание страсти ночной.

И смягчились настоем страдания мира больного,

И о сумраке страстном он больше не молвил ни слова.

Сколько крови он пролил! О, сколько ее он хранил!

Он простерся на ложе, и стал он чернее чернил.

И сказала судьба, все окинувши взором проворным:

«Мир с неверными схож, потому-то и сделался черным!»[77]

И мгновение каждое эта ночная пора