Пять дней отдыха. Соловьи - [38]

Лена, хоть и смутно ждала, что именно об этом он заговорит, оторопела. Она сразу почувствовала, что сейчас нельзя будет отделаться ни шуткой, ни какой-нибудь уловкой, а надо отвечать прямо. Но она не была готова к такому разговору и, в отчаянии ища, за что бы ухватиться, сама еще не сознавая, что говорит, ответила:

— Я не могу.

— Почему?

До сих пор она говорила, подчиняясь лишь внутреннему неосознанному сопротивлению, которое прочно держалось в ней, и только теперь так же сурово, как это сделал Генка, спросила себя: «Почему?» Она видела, как побелели уголки его скул, подумала, сама удивляясь своему холодноватому спокойствию: «Нет чего-то настоящего. Вот почему!»

И ответ помимо воли прозвучал насмешливо:

— Ты уверен, что любишь?..

— Да! Да! Да, черт возьми! — И, приподняв ее руку, ударил по столу.

Лена слабо вскрикнула.

— Бегемот, — сказала она. — Ты думаешь, мне не больно?

— Прости, — в тупом смущении пробормотал он.

И сразу все происшедшее показалось Лене противоестественным. Раздосадованная, стыдясь, но вместе с тем ощутив внутреннюю опору, словно увидела и себя и Генку со стороны, она ответила то, что, наверное, с самого начала должна была ответить.

— Я еще не решилась, Гена. Ты, пожалуйста, не сердись, но я еще не решилась. Это не так просто… Понимаешь?

— Понимаю, — смирно сказал он. — Я хотел только, чтоб ты все знала.

— Я и так все знала… Но мне еще надо решиться.

Он насупленно замолчал. Теперь из приемника упругим ритмом вырывался фокстрот. За широким, во всю стону, окном пирожковой посинело, зажглись фонари, неуклюже двигались троллейбусы. Мимо текла лавина прохожих, теснясь и толкаясь, и этот уличный вечерний мир, отделенный стеклом от их столика, был на расстоянии одного только шага. Можно было прыгнуть в него и затеряться, уйти, убежать даже от самой себя. А Лена сидела с Генкой на виду у всего этого мира, и ей чудилось, что люди, бегущие мимо, уже знают о них все и насмешливо прячут лица в воротники. Лене стало зябко и неуютно, захотелось остаться совсем одной.

— Мне надо торопиться, — сказала она. — Еще ничего не собрано…

— Да, да, — покорно согласился Генка и робко спросил: — Мне можно приехать на вокзал?

— Поезд уходит с Казанского в двенадцать ночи, у меня третий вагон, — ответила Лена, вставая.

Генка взял со стола приемник, выключил и положил ей в сумку.

Они оделись, вышли из пирожковой прямо к троллейбусной остановке. Когда Лена садилась в вагон, то обернулась: Генка стоял, тихо улыбаясь и помахивая ей рукой. Она тоже ему махнула.

«Хороший он, — думала она, — неловкий, а хороший». Шевельнулась благодарная нежность к нему. Ей ведь никто никогда не говорил таких слов: «Выходи за меня замуж», только он. Лена успокоилась, повеселела и приехала домой в радостном возбуждении.

В квартире пахло ландышевыми каплями, Лена поняла, что мать опять пришла с работы, еле волоча ноги, и теперь лежит на тахте. Из всех лекарств она почему-то признавала только эти капли. У нее пошаливало сердце, но больше болели ноги, потому что целый день ей приходилось ходить от станка к станку. Отчим Афанасий Семенович не раз говорил: «Брось ты эту работу. Отлично проживем на пенсию». Он был полковником в отставке и пенсию получал большую, но мать была своевольна, упряма и гордилась, что работает у станка на ткацкой фабрике.

Мать действительно лежала на тахте, укрывшись байковым халатом, располневшее лицо ее было устало и блаженно, большие темные глаза, обычно очень молодые, смотрели с грустной добротой. Афанасий Семенович говорил о ее глазах: «Не они бы — ходить бы тебе в девках всю жизнь». Поженились они давно, еще в войну, когда Афанасий Семенович был капитаном. Лена знала его с тех пор, как начала помнить себя, считала его отцом, но по установившейся привычке звала его по имени и отчеству.

Афанасий Семенович сидел за обеденным столом в своей старенькой военной гимнастерке и галифе с красным кантом, нацепив на горбатенький нос очки, перелистывал бумажки в затертой картонной папке. Пенсионеры избрали его секретарем своей парторганизации.

Лена вошла в комнату и объявила, что уезжает в командировку. Отчим обрадовался, засуетился:

— Это интересно. Привезешь оттуда новости. Я потом использую в беседе со своими…

Мать огорчилась, повздыхала, наказала теплее одеваться и беречь себя.

Лена терпеливо выслушала советы и пошла собираться.

Комнатка Лены была небольшая. В ней стояла узкая тахта, письменный столик, на котором стопками лежали учебники и конспекты, этажерка с книгами, а платяной шкаф был в стене. Лена открыла его, раздумывая, что бы взять с собой, и решила: лучше всего надеть серенький «джерси», который куплен ей матерью совсем недавно. Девочки говорили, что в этом костюмчике она выглядит строгой, и он хорошо облегает фигуру. Лучше, чем этот «джерси», не придумаешь, ведь ей придется встречаться с инженерами, физиками, а Лене не хотелось, чтоб у нее был слишком девчонистый вид.

На вокзал Лена приехала минут за десять до отхода поезда. Генка нетерпеливо топтался на перроне. Вагон был плацкартный, они отыскали место, поставили чемодан Лены в ящик под скамью и вышли. Генка взял ее за руку, и так они стояли друг против друга, не зная, о чем говорить, потому что сегодня и без того было сказано очень много, а каждый из них еще не успел по-настоящему пережить и обдумать случившееся.