Пьяно-бар для одиноких - [6]

Попав впервые в жизни в этот город, в этот квартал, в этот дом, он, выйдя на улицу, безошибочно, не задумываясь направил свои стопы прямо к морю, как черепашка, только что вылупившаяся из яйца; чутье человека, родившегося на побережье, диктовало ему путь, и вскоре в разрывах тумана он разглядел мол, далеко уходящий в приливные волны. Одним словом, м. Поли действительно пришел к молу с твердым намерением навсегда покончить с собой, отдать свое тело рыбам, морским ракам хайбас, заплатить им по давнему счету за всех съеденных устриц и мидий. То есть этот смешливый Поли, этот шутник явился на мол почти готовый к последнему прыжку.

Но, как уже известно, в то рассветное утро ни рыбам, ни морским ракам не повезло, потому что раскормленный Поли шел, давясь натужным смехом, и, не заметив ступеньку, поскользнулся на мокрых плитах. Упал навзничь — ни двинуться, ни встать, такая резкая боль в колене. Так и лежал, устремив глаза к небу, к зыбкому образу насмешливой, растерянной и недоступной красавицы Гали, который таял в серой туче. Так и лежал, чередуя стоны со смехом, пока не рассвело и не появились люди, которые вызвали «скорую».

Вот видишь, Хавьер, и вы, Маракаибо, Усач и все остальные, понятно теперь, что одно дело упасть, а другое — упасть в смысле пасть. Оказывается, два одинаковых глагола означают совсем разные вещи. Понятно? На моей родине говорят: «Кто в жизни не поскользнется!», а ближе к югу, когда мужчины надолго уезжают на заработки, их жены, легко вступая в запретную связь, шутят певучим говорком: «Поскользнулся — не пропал, если не упал». Словом, при таком финале сложим молитвенно ладони, закроем глаза, возблагодарим Деву Марию и скажем, пожалуй, убежденно, нет, даже с восторгом: «Вот так посмеялась надо мной судьба — злодейка!»

Кружат и кружат знакомые призраки... И как не вспомнить об апельсинах и о знаке Рака! Нет, хватит! Ну убирайся, память окаянная! И ты, брат, исчезни наконец!

Она и Берта точно сделаны по одной мерке.

В тот первый вечер Ванесса подошла к пианино чем-то очень опечаленная, и мои глаза зацепились за нее раз и навсегда. Меня как током ударило, и от моего былого спокойствия ничего не осталось. И хотя я твердил себе, что все знаю сам, и давно, и что другие тоже все знали, ее вены напряглись, и игла не могла войти. «Тут ни ум, ни тело не помогут делу», — сказал я себе с усмешкой, но вопреки всему, точно потеряв разум, готов был броситься в эту пучину, а тем временем глаза мои буравили ее и пальцы помимо воли затарабанили «Гимнлюбви»[11]. Нет, какое там опомниться!Надо положишь все силы, чтобы это мгновение попало в кровь и стало отравой, нужна самая точная доза морфия. Она ответила мне взглядом, в котором можно было прочесть: «Плохие времена, плохие времена!» А я все равно почувствовал, что у меня из-под ног уходит земля, что моя игла никогда не войдет в вену, а раз никогда, мне не жить. Вот с тех пор все и пошло в облом... Точно на меня озлилась судьба.

Ванесса и Берта, Рак и апельсины, да уйди прочь, окаянная память. И ты, брат, так и не понял, что успеха можно добиться только при полном спокойствии. Ну а теперь уходи!.. Стакан в руке, водка в утробе, винные пары бушуют в черепушке». Куда бредут эти слепцы? Господи, куда они бредут?

ГЛАВА III

Я еще не допил первую рюмку текилы, когда этот зануда Хименес — надо же ему было сесть напротив меня! — стал мне рассказывать какую-то дурацкую историю, у него их миллион... Хавьер вдохновенно играл довольно красивую вещь, наверно «Балладу для Аделины», а вокруг пианино, как всегда ближе к ночи, понемногу собирался народ, все мы, кто в ту пору потерял почву под ногами, или, как у нас говорят, «ползал по жизни на карачках». Каждый пытался что-то найти здесь, в баре, каждый прятался (прятался!) от чего-то своего, от своих чудовищ: к примеру, этот хмырь, чилиец (я говорю о Гонсало, который льет слезы над болеро «Семь ножевых ударов», есть еще и второй), наверное, от каких-то угрызений совести, а Рикардо-социолог, видимо, от превратностей судьбы, толкнувшей его на скользкий путь, ну а жалкая Рут — от своей галопирующей старости, да у всех что-нибудь свое, и сам я, похоже, шизанулся от своих бесплотных поисков.

— Ты все равно не поверишь, — говорит мне Хименес, повышая голос, видимо, чтобы все слышали, — почти никто из друзей не принимает всерьез мои слова. Но на этот раз — железно, на этот раз я действительно женюсь!

Я смотрел на него без всякого интереса. Этот Хименес, по-моему, один из тех самоуверенных болванов, с которыми непременно во что-нибудь вляпаешься.

— Вот и хорошо, — сказал я, усмехнувшись, и, заведомо зная, что мои слова больно заденут его, добавил: — Вот и хорошо, Хименес, ну просто великолепно, значит, теперь одной шлюхой больше для твоих приятелей.

Двое или трое из «постоянных» с испугом смотрят то на меня, то на Хименеса, будто ждут, что тот вытащит свою «пушку» и всадит в меня — по заслугам! — парочку пуль. Старая «Катари» опасливо и не без удовольствия захихикала, невольно выдавая свою неприязнь к Хименесу, ну а этот старый хрен с седой бородой ничего не заметил, он всецело был занят молоденькой девушкой — почти подросток! — с которой притащился на сей раз. Самую неожиданную реакцию выдал, по-моему, оскорбленный Хименес. Он уткнулся глазами в свою рюмку и, нахмурясь, должно быть, прокручивал в голове мои слова, искал подходящий ответ, обдумывал своими куриными мозгами, как ему быть. И в эту минуту, наверняка чтобы снять напряжение, Хавьер, умница, взяв несколько легких пассажей, сказал мне: