Путник, зашедший переночевать - [169]

Я оглянулся по сторонам — кто его зовет?

Он увидел это и улыбнулся. Лицо его вдруг осветилось, будто в нем зажгли свечу, и глаза засияли, как солнце. Он снова потер руки, словно омывая их, и произнес: «Шма Исраэль».

И с этими словами душа его отлетела.

Когда пришли люди из Погребального общества очистить его тело и приготовить к погребению, я вспомнил о том листке, который он мне дал, и развернул его. Завещание состояло из отдельных параграфов, и было их ровно семь.

«Первое. К вам, достопочтенные, взываю, к вам, богобоязненные люди Погребального общества, вершащие воистину богоугодное дело, чтобы вы похоронили меня на том участке поля, где хоронят недоношенных младенцев.

Второе. Очень-очень прошу не ставить на моей могиле никакого каменного памятника, а если близкие захотят сделать для себя знак на моей могиле, пусть сделают его из дерева и напишут на нем простыми буквами: „Здесь покоится Хаим“ — и не прибавят к этому ничего, кроме начальных букв просьбы: „Да будет включена его душа в список для воскрешения“.

Третье. Очень-очень прошу городского раввина, долгой и хорошей ему жизни, чтобы он простил меня за то, что я его огорчал, заставляя бледнеть прилюдно, хотя он, конечно, и сам давно простил мне эту обиду, но я в любом случае прошу его изгнать всякую злобу против меня из своего сердца.

Четвертое. Очень-очень прошу всех людей, которым я причинил вред телесный или денежный посредством споров и разногласий, если они живы, пусть простят меня всем сердцем, а если умерли и известно, где их могилы, то прошу милосердных людей, коли им случится попасть в те места, подойти к их могилам и попросить прощения от моего имени. Но пусть не тратят на это деньги специально — например, чтобы собрать миньян и пойти на их могилы.

Пятое. Очень-очень прошу моих дочерей вести себя уважительно со своей матерью и не огорчать ее ни словом, ни намеком, а больше всего я прошу прощения у нее самой за все неприятности, которые я причинил ей на этом свете.

Шестое. Поскольку человек не знает своего последнего дня, я приказываю силой этого завещания выполнить волю мертвого: если я умру и буду похоронен в тот день, когда говорят таханун, чтобы не произносили надо мной надгробное слово и не произносили бы его через семь дней траура.

Седьмое. Но я прошу, чтобы за упокой моей души прочли главу из Мишны. Для этого я оставляю некоторую сумму денег, которую заработал своим трудом, и ожидаю милосердия Небес и людей по отношению к моей душе, чтобы читали Мишну со всеми комментариями, слово за словом, а после чтения прочли бы раввинский кадиш, как заповедано обычаем. А после раввинского кадиша прочли бы псалом сто первый, молитву страждущего. И я твердо уверен, что мои добродетельные дочери, долгой им жизни, не будут в обиде на меня за то, что ту сумму денег, которая должна была достаться им по закону наследства, я трачу для своей пользы и удовольствия, и надеюсь на милость Небес, что благо их отца будет благом для них во все дни их жизни».

А в самом конце листка было написано: «Вещи, которые останутся после меня, как-то — печь для варки и посуда, в которой я варил кофе, а также моя нательная одежда, пальто и другие вещи, которые можно использовать или просто захотеть, пусть будут переданы в подарок несчастному страдальцу, уважаемому Ицхаку по прозвищу Игнац. И пусть не будет изменено ни одно слово из всего того, что я повелеваю сегодня при написании этого завещания, будучи здоровым, как любой человек, и да будет благословен слушающий его».

Рабби Хаим ушел в мир иной и удостоился быть похороненным в день своей смерти. Когда мы шли за его носилками, раввин наклонился ко мне и сказал: «Он заслужил, чтобы над ним произнесли большое надгробное слово, ибо от надгробного слова над праведником сердца пробуждаются к покаянию, но что делать, если он умер в канун субботы, когда надгробные слова не произносят? А кроме того, ведь он сам завещал не произносить над ним никаких надгробных слов. Выходит, что он — как тот ученый муж, над которым не было произнесено надгробное слово, потому что закон запрещал его оплакивать, а нам остается просить милости, чтобы к нам не были отнесены слова Гемары об ученом муже, над которым не были произнесены положенные надгробные слова».

Глава семьдесят первая После смерти рабби Хаима

После похорон меня поймал Захария Розен, повел на старое кладбище и стал показывать могилы больших людей Шибуша и его раввинов, каждый из которых на свой лад славил наш город и возвещал миру о его достоинствах. Некоторые из них были его прямыми родственниками, другие — родственниками его родственников, а третьи — родственниками его жены, которая тоже была его родственницей, как это водится в знатных семьях, где все женятся друг на друге. И всякий раз, когда мы останавливались около какого-нибудь памятника, он зачитывал мне, что на нем написано. Он знал, что написано даже на тех камнях, на которых не было видно никаких букв. И рассказывал мне куда больше написанного. Скажу без преувеличения, что, если бы его слова были внесены в книгу «Цепь традиции»[273], мы узнали бы много нового.