Путник. Лирические миниатюры - [5]

И сегодня я заметил, что ты беспомощная. Возможно, я это выдумал, но каждый раз, когда я решался уйти, ты мне казалась беспомощной, растерянной, и это комом подкатывало к горлу. Ты напоминала щенка, которого однажды в детстве положили мне в мешок и велели отвезти на велосипеде далеко и оставить там...

Теперь я, кажется, свыкся с тобой.

И образ той женщины, который я создал в своем воображении в ранней юности, перестал меня терзать.

Может, когда сидели в моем уголке, может, после, сошло на меня умиротворение, и сошло оно на тебя тоже, потому что думали мы одно.

Может, мы уже шагнули во вторую половину жизни, и теперь пришла пора освободиться от всего, что сковывало, щипало, дурило, гнало в юности, и пришла пора окинуть ясным взглядом прошлое, представить будущее.

Переулок кончился, и я вышел на проспект.

Проспект был просторный и почти пустынный. Снег здесь шел еще обильнее. Светофоры и бесшумные такси красными и зелеными огоньками раскрашивали пряди снега. На всем обозримом протяжении проспекта единственным живым местом светилось кафе-мороженое.

Я вспомнил, как семь лет назад, возвращаясь с рыбалки, мы вышли здесь из автобуса и, не застав дома товарища, забрели в это кафе. У меня тогда болела голова, но я не показывал вида, а приятелям было хорошо за чашкой кофе, и я ничего вокруг не узнавал, что где, переулок этот казался тогда иным: вымощенным булыжником, с пролегающими трамвайными рельсами, тянущимися прямо к баржам в реке, и я не знал, что в конце переулка живешь ты, что через неделю мы встретимся и я буду здесь жить, и здесь родится наша дочка, а потом и сын.

За стеклом в этот поздний час сидели одни знакомые — из нашего и близлежащих домов — я не знал их, но все они казались мне знакомыми.

Только девушка с матросом казались здесь случайными.

Девушка была в рыжей шубке, такие шубки мне очень нравились. И кажется, я ни разу еще не встречал девушку в такой шубке, которая выглядела бы некрасивой.

Мне всегда было досадно, что у тебя шуба не такая.

Они сидели друг против друга, в уголке. Между близкими их лицами белело горло шампанского.

На прилавке, под рукой продавщицы, стояли разнородные початые бутылки сухого вина, коньяка, минеральной воды, шампанского.

Я купил себе «Приму», тебе «Феникс» и, толкнув стеклянную дверь, вышел.

В профиль девушка была симпатичная. Но лицом в мою сторону так и не повернулась.

Я поднял воротник. Там хорошо, думал я. Если бы я был одиноким, может, тоже посидел бы там.

Снег таял за моим воротом. Я прибавил шагу. Из двух окон нашей комнатки одно светилось ярче. И там виделся твой силуэт, такой же знакомый, как наш дом, переулок. Ты собирала колготки, платья, игрушки, разбросанные по комнате, и складывала их в ящик, а нижняя губа твоя была, как всегда в такие минуты, прикушена.

ЗЕМЛЯ

Пивной ларек был облеплен. Снег стар. Мороз прозрачен. Весна казалась ветерком, из почек выдергивающим ростки за уши, как фокусник изо рта платки. От выпавшей пивной пены — мороженое на прилавке. Грязный, обросший старик дрожащими руками соскребал его и ел.

А разве мы сами не из грязи и не в грязь уйдем? И я хочу, как твой старик, ближе быть к тебе, слиться с тобой. Посмотреть на детей твоих снизу, а не свысока и гордиться ими. Любить. Я люблю тебя, очень. И вижу тебя так: в тебе мчатся поезда подземным гулом, на тебе полигоны, заводы, леса, островки городов в смоге, воды в судах и верфях. В пустынях грызуны. Тут и там дети твои, растерянные, истерзанные. В городах бесчисленные рты, как в птичьих гнездах. Что творят, не ведают. Хотят красной рыбы, черной икры, мехов зверей, неудач близких. У гастронома вываливают им красные туши убитых коров — на растерзание. Асфальт поливают молоком. Старуха, одной ногой в яме, дрожа, покупает три литра себе одной. Старуха вцепилась, как овод, в соски коровы и сосет, и сосет, истощая ее, и корова валится. Старуха сытая, вытирает рот тыльной стороной ладони.

Он вспомнил, как сажал лук, картошку, морковь. Когда осенью выкапывал их, удивлялся: неужели и я способен?

Разве мы родились высасывать соки твои и превращать тебя в шлак? У тебя все брать — тебе ничего не давать? Тебе мы даем свою плоть мертвую, мясо неживое, кровь стылую, масло. Мы все возвращаем тебе, удобряем тебя. Спасаем тебя и спасаемся. Если ты игрушка, шарик в руках рока, куда мчишь нас во Вселенной?

Где ты, мой родной пятачок? Ты — глинистая земля детства, растворившаяся в слезах, ты — мои обиды, сестры, колючки, застывшие на ступнях, изношенные штаны, ветхие рубахи, хлам в комоде, хлеб в руке — ты комок в моем горле! Ты ничем не обособлен от других, чужих, стенами не обнесен, замками не заперт. И тебя продувает этот ветерок марта. И тебя солнце греет обманчиво. Ты в моем горле. Я не пью пиво твое! Я твой сирота, я твой бродяга, я твой сын блудный, я твой нищий, я ищу тебя, я жду тебя, я прошу тебя, я молю тебя, я молюсь тебе, я стыжусь себя...

Старик соскребал снег с пивом и ел.

Что же это такое, что же... Сруби меня! Больше не могу!

МЫСЛЕПИСЬ

Сколько бы ни биться: при свете, в темноте, лежа на полу, сидя за столом, скрестив ноги, не скрестив, — ему разобраться в этом не легче, чем в только что услышанной сложной музыке.