Путинизм. Россия и ее будущее с Западом - [4]

Что я понимал под фразой «понятная обеспокоенность России»? Как раз это: попытку возвратить, по крайней мере, часть из того, что было потеряно. Я не особо горжусь этим подвигом пророчества. Но мне даже теперь трудно понять оптимизм многих относительно перспектив демократии и свободы в России. Наиболее вероятно это было принятием желаемого за действительное, удовлетворением от того, что Холодная война, наконец, закончилась, и мы могли посвятить наше время, энергию и ресурсы действительно важным задачам, стоящим перед нами дома. Учитывая историю России, какие основания были для такого оптимизма?

Казалось очевидным, что Россия попытается возвратить свой статус мировой державы, как только возникнут условия, позволяющие ей сделать это. В конце концов, Германия была побеждена в Первой мировой войне и должна была страдать от последствий этого поражения, но все же уже через пятнадцать лет она вернулась как ведущая держава. Такие возвращения неоднократно происходили в истории, и с большой вероятностью они будут происходить и в будущем снова и снова.

Казалось так же очевидным, что общая тенденция поиска русскими новой доктрины и миссии привела бы к правому авторитаризму, хотя я должен сознаться, что я не предполагал, что это зайдет так далеко и произойдет так быстро. Поясню эту мысль: Россия в настоящее время — диктатура с большой народной поддержкой, но я не думаю, что заклинания о фашизме здесь могут быть очень полезны. И при этом я не думаю, что Россия, вероятно, достигнет этой стадии в ближайшем будущем. Сравнения с «клерикальными» фашистскими режимами в Европе 1930-х годов, с Испанией Франсиско Франко, или с некоторыми диктатурами в развивающихся странах после Второй мировой войны кажутся более подходящими.

Но Россия далеко прошла в этом направлении. Как далеко она еще зайдет?

Я счел странным, даже смешным, что левые вне России едва ли знали об идеологических и политических изменениях в России и продолжают думать о России как о левой до некоторой степени стране. Возможно, это связано с тем фактом, что дистанцию между популизмом левых и популизмом правых стало трудно определить. В чем разница между современным российским коммунизмом и партией Владимира Жириновского? Начиная с того, что обе партии голосуют за правительство по всем важным проблемам, в России нет никакой истинной политической оппозиции. Иногда кажется, что даже интеллигенция в России исчезла. Крайне правые в Европе намного быстрее поняли изменения в России и соответственно приспособили свою пропаганду и политику.

В этой книге я исследую новую доктрину, постепенно появляющуюся в России. Большинство стран, даже большинство великих держав, могут существовать без доктрины и миссии или явного предначертания, но не Россия. У ее доктрины или идеологии есть несколько компонентов: религия (доктрина православной церкви, священной миссии России, Третьего Рима и Нового Иерусалима), патриотизм/национализм (иногда со склонностями к шовинизму), российский стиль геополитики, евразийство, менталитет осажденной крепости, и западофобия (страх перед Западом, созданный философом-идеологом Николаем Данилевским как западничество, «вестернизм»). Исследователи ранней российской литературы знают, что вера в уникальность России восходит практически к ее истокам; первые писатели (часто купцы), которые были за границей, возвращались оттуда с убеждением в том, что «Русь» уникальна, ни с чем не сравнима. Это касается, например, Афанасия Никитина, купца из Твери, который прибыл в Индию задолго до Васко да Гамы; Нестора Искандера, писавшего о падении Константинополя; и Максима Максимуса, монаха с Горы Афон, который был приглашен в Россию и обосновался там. Далее, это убеждение обычно соединялось с другой верой — с подозрением в русофобии, уверенностью в том, что все иностранцы были против России. (Такие страхи отнюдь не были специфически русским явлением; в самых первых статьях, где в 1830-х годах упоминается американское явное предначертание (manifest destiny), мы также находим ссылки на утверждение, что практически все иностранцы были враждебны по отношению к Соединенным Штатам.) Почему это должно было быть так, неясно, потому что отношение внешнего мира к России при Иване III и Иване IV Грозном было отношением не враждебности, а скорее отсутствия глубокого интереса.

Корни русского мессианства, веры в особую миссию, полученную от Бога, уходят глубоко. Они, конечно, существовали и в других странах, особенно в девятнадцатом веке; но в большинстве случаев такая вера была мимолетной фазой, тогда как в России она сохранилась даже после славянофилов, самых рьяных сторонников такого рода миссии. Поэтому не должно вызывать удивление, что политическое мессианство получило свое светское возрождение в советский период, и что оно снова вынырнуло на поверхность в наше время как часть поиска новой русской идеи.

До некоторой степени этот поиск новой идеологии означает возвращение к статус-кво перед революцией 1917 года, хотя с определенными важными изменениями, учитывая, что 2014–2015 годы не походят на 1914 год. Такое драматичное возвращение обязательно должно возродить много болезненных тем. Например, то, что Лев Троцкий был злом, это само собой разумеется; он был евреем, интернационалистом, и то, что он сделал, принесло России вред. Владимир Ленин, хотя, возможно, немного лучше, тоже был отрицательной силой. Победа красных в Гражданской войне была бедствием; Александр Колчак, Петр Врангель и Антон Деникин должны быть реабилитированы — процесс, который уже происходил в действительности.