Путинбург - [8]

Гайдар уже потом, через десять лет после той истории, когда его помощники договорились, что я буду готовить его к публичным выступлениям и научу смотреть в камеру, рассказал мне ту историю. Они с Чубайсом убеждали Ельцина, что нельзя отменять никакие решения правительства и ведомств, если они были ПОЛИТИЧЕСКИ ВЕРНЫ. И убедили, хотя Борис Николаевич все время твердил, что так нельзя, неправильно, люди не поймут, да и вообще, справедливость — наше ремесло. И накануне было совещание экономического блока, где было принято неофициальное решение: НИЧЕГО НЕ ОТМЕНЯЕМ, власть не должна признавать свои ошибки, власть должна быть СВИРЕПОЙ.

Тогда, в 1992 году, в адъютантской комнатенке и. о. премьер-министра России Егор Тимурович Гайдар устало сказал мне следующее:

— Я всецело поддерживаю мнение Анатолия Борисовича. Петросовет мы уважаем. Если хотите, можете поговорить с Дедом. Но только завтра, сегодня он устал, уже поздно.

Мы вышли в приемную, открылась дубовая дверь, и нам почти в объятия выпал Ельцин, поддерживаемый Коржаковым[41]. Кох и Харченко вскочили по стойке смирно. Два адъютанта в форме морских полковников синхронно шикнули на них, Борис Николаевич двинулся на заплетающихся ногах к лифту, Чубайс кивнул Коху: мол, не ссы, все в порядке, — и молча, не прощаясь, направился в краснодорожковый коридор. Гайдар замешкался, протянул мне потную руку и на ходу выдавил:

— Извините, коллега, привет Петросовету.

Мы остались вчетвером с Харченко, Кохом и дежурным адъютантом в форме ФАПСИ[42]. Я спросил, может ли он мне помочь с машиной и билетом на «Красную стрелу»[43]. Пунцовый от напряжения Виктор Иванович вдруг мило сказал:

— Зачем вам билеты, у нас есть машина и свободное купе, мы довезем. Правда, Фредди?

Кох на полном серьезе ответил, имея в виду меня:

— Я с этой гэбэшной сукой не поеду!

И тут Харченко сильно, по-настоящему, ударил его по жилистой шее:

— Молчи, дурак! И мне:

— Извини, молодой он, глупенький еще! Поедешь с нами?

И я согласился. В тот вечер в Кремле я все понял. Это был момент истины. Мечтавший о большой карьере, грезивший какими-то важными, как мне казалось, обязанностями и делами, ощущавший себя причастным к великому историческому делу спасения страны от мудаков и подонков, я за считаные секунды понял, что это уже в прошлом. Вся эта мизансцена: пьяный в стельку президент моей страны, трясущийся от стыда премьер, ядерный чемоданчик в руках невозмутимого полковника, вице-премьер, говорящий о том, как создавать класс собственников из уебков, толстый жулик, разоряющий торговый флот моей страны, в компании с молодым говнюком из мэрии… Нет. Мне в ту секунду открылась грустная истина. Такое происходит, наверное, у тибетских монахов, медитирующих в темноте своих храмов на рассыпанные рисовые зерна. Я все понял, правда.

Через восемь лет, стоя в траурном карауле у гроба Собчака, я оказался рядом со Степашиным и Чубайсом. Толя сделал вид, что со мной незнаком. Степашин тоже как-то очень аккуратно избежал разговоров. Впрочем, тогда его прочили в губернаторы Петербурга, а он рассчитывал на совсем другую карьеру, видя себя президентом. Но это тоже совсем другая история. Больше с Чубайсом я не встречался. И честно говоря, как-то не хочется. Хотя фигура, конечно, историческая. В 1998 году Путин мне всерьез говорил в очень частной беседе, что считает его самым достойным хозяином Кремля. Сейчас, наблюдая за политикой самого Путина, особенно после 2004 года, я понимаю: заветы Анатолия Борисовича реализованы. Все идет по плану. И никто не ушел обиженным. Кроме таких, как Харченко и Кох. Но ведь сами виноваты. Не оправдали возложенного доверия.

Мы ехали на «вольво» представительства БМП в Москве. Харченко заехал в офис и вытащил две литровые бутылки вискаря. В «Красной стреле» мы их расписали на троих. В жизни нужно уметь не только проигрывать, важнее уметь выигрывать. Харченко выиграл свою битву со злом в виде меня. Но он держался достойно. В его поведении не было ни торжества, ни презрения. Торжествовал и залупался Кох. И Виктор Иванович сказал:

— Смотри, вот же дебил! Думает, что если Чубайс тебя не послушал, то это его заслуга. Слышь, засранец, а ну-ка спляши! Да чтобы весело было! А то люлей навешаю[44], завтра в мэрии тебя не узнают.

Ну выпил дядька, расслабился. Шутки такие. Немного, конечно, по заветам Иосифа Виссарионовича, но ведь такая у них там своя эстетика. Но Кох вдруг закивал заискивающе и стал плясать прямо в купе. И напевать. С совершенно каменным лицом. Харченко посмотрел, помедлил и говорит ему:

— Не весело. А ну-ка на тебе пятьдесят баксов, иди у проводницы возьми две бутылки сладкого шампанского. Две. Сладкого. Полусладкое не бери!

Кох пошел к проводнице, вернулся с полусладким.

— Виктор Иванович, нет другого.

— Ладно. От полусладкого тоже косеют сразу. А ну, пей! Прямо из горла. Пей и пляши, чтобы весело было! Зажигай, Фредди!

И Альфред Рейнгольдович Кох, будущий вице-премьер, телеведущий, писатель и коллекционер живописи, любитель дельфинов и оппозиции, пил и плясал. Две бутылки. До дна. А потом упал на пол и вырубился.