Пути в незнаемое - [26]

— Ты что же, не Кузьмова дочка? Почему работу меняешь?

— Да я замуж выхожу, а там вроде платят больше.

— Ну, если тебе надо, чтобы больше платили, оставайся. Новое КБ у нас появилось, могу тебя определить туда к одному профессору. Шутит, думаю, какие тут у нас профессора, да и вообще они только в книжках бывают, но согласилась. И вот привели меня в стеклянную комнату и подвели к письменному столу, за которым сидел человек спиной ко мне. Он повернулся. Я никогда не видела таких блестящих черных глаз. И стал вставать. Он все вставал и вставал и не кончался, таким длинным он мне показался. Потом протянул руку и улыбнулся: «Юрий Борисович». — «Ольга!» — выпалила я и схватила его руку и чувствую, что не могу ее отпустить, чувствую, что щеки мои пылают, а руку эту отпустить не могу. Вот так и держу ее сорок лет».

День в день, 26 апреля 1948 года Румеру было велено не выходить на работу и собраться с вещами.

В тот день, когда арестанта освобождали, он на работу не выходил, а отправлялся в городскую тюрьму. Там ему оформляли документы, и на следующий день он приходил вольняжкой заниматься тем же делом, но уже с зарплатой и без государственных харчей.

Румера с двумя конвойными отправили, как и полагалось, в общую городскую тюрьму. Но на следующий день на работу он не вышел. Это взволновало арестантов и настоящих, и бывших.

«Перед тем как выпустить Юрия Борисовича, я сняла ему комнату, — рассказывала Ольга Кузьминична, — так же как месяц назад сняла комнату для Карлуши, а год назад для Роберта Бартини. И хотя мы решили пожениться, и родители мои приготовили нам комнату с занавесочками, с красивыми подушечками на кровати, яства свадебные были закуплены, он должен был пожить в другом месте. То была страстная неделя, и на этой неделе замуж не выходят. А через неделю мы должны были пожениться. Но он не вернулся. И я пошла в городскую тюрьму. Дежурный на мой вопрос об арестанте из спецтюрьмы говорит, что сейчас уходит этап и никто ничего узнавать не будет. Велел приходить завтра. А за забором я слышала уже лай собак. В это время подошел трамвай, и я быстренько уехала. Останься я на десять минут у ворот, я бы его увидела. Хотя, может, и к лучшему, что не осталась. Знаете, когда собаки лают и впереди идут двадцатипятилетники в кандалах, а за ними обычные этапники, и их МНОГО, эта картина не из приятных. Я видела раньше такую картину. И только в Енисейске мы узнали, что произошло. Оказывается, 10 марта 1948 года вышел негласный указ о том, что лица с 58-й статьей частей таких-то и таких-то после отбытия 10-летнего наказания отправляются в ссылку на такой-то срок. Значит, если у тебя 58-я статья, было у тебя поражение в правах, не было у тебя поражения в правах, катись. Последним, кто вышел из наших до этого указа, был Карлуша. Его освободили 8 марта. Следующим был Юра. И когда 27 апреля он не вышел на работу, я решила срочно ехать в Москву. Надо было везти пятиоптику, которую Юра дал вынести с территории завода заранее и попросил спрятать у Карлуши Сцилларда. 2 мая я была уже в Москве, остановилась у Румеров, которые приняли меня настороженно. В начале июня пришла Румерам телеграмма: «ПРИБЫЛ ЕНИСЕЙСК ПРИШЛИТЕ ТЫСЯЧУ». Я хватаю Осипа Борисовича в охапку и начинаю по большой квадратной прихожей танцевать вальсом».

«Енисейск (дата не проставлена)

Дорогая моя Олененка!

Я страшно тосковал по тебе и боялся лишиться тебя, и жизнь показалась совсем бессмысленной. Твоя телеграмма привела меня в восторг, в особенности потому, что получение телеграммы совпало с прояснившейся возможностью жить и устроиться. Итак, я получаю кафедру в Учительском институте…

Кроме того, я надеюсь, что ты привезла мои работы. Если Дау нет в Москве (почему я не получил его телеграммы?), то работы необходимо передать Леонтовичу и просить его сделать изложение результатов для предварительного сообщения в Докладах. Ты знаешь, какое значение имеют для меня мои работы. Надеюсь, что с Карлушей все благополучно и что мои работы целы. Если нет, то сообщи мне телеграфно, и я их сейчас же восстановлю.

Я страшно рад, что мне прислали столько денег. Ведь я нашел в дороге людей, которые поделились со мной последним, и я смог сразу отдать им долг…»

Это — первое письмо Юрия Борисовича к Ольге Кузьминичне из Енисейска. Дорога от Таганрога заняла больше месяца.

«Я ведь не знал, куда меня везут, знал только, что получил «по рогам» пять лет, — рассказывал Юрий Борисович, — а дальше посмотрим. Уже то, что нас везли не в теплушках, а в нормальном столыпинском вагоне, было хорошим знаком. Ехали, правда, «селедочкой», публика разношерстная, словом, все как полагается. Но такой человек, как я, отбыв 10 лет, чувствует себя на этапе королем; конвой не придирается, урки не обижают, они считают, что человек, который отсидел 10 лет, — праведный человек. По мере того как этап двигался, наши «купе» все уплотнялись и уплотнялись. Господин Столыпин придумал хороший вагон для перевозки заключенных. Внешне он походил на пассажирский жесткий вагон. Внутренние перегородки, образующие купе, были заменены железной сеткой — железо толщиной с мизинец, — железные же двери в отдельные купе, а в купе, как и полагается, четыре койки. Только это при Столыпине в купе полагалось держать по четыре зека, а в мое время ездили и по 16. Сквозная видимость всего вагона от этого немного страдала, но ее компенсировали усиленным конвоем. Так вот, на Урале к нам попал один старичок, профессор, совсем инвалид — он был парализован на одну сторону. Попросил у меня закурить. Я сказал, что нет у меня курева, что меня вот урки снабжают (урки собирали мне то хлеб, то табак) и что я попрошу Гришу помочь ему. Был такой пахан, армянин, очень уважал меня и все время доказывал преимущества организации воровского общества по сравнению с нашим («Вот, вы голосуете и принимаете решение большинством голосов — это неправильно. Если у нас против хотя бы один человек, решение не принимается, а вдруг этот один увидел это дело в правильном свете» — так объяснял мне Гриша действие права вето). Я попросил Гришу покормить старика. «Посмотрим, что за тип», — сказал Гриша, познакомился, поговорил, сказал: «Пойдет». Старик ел жадно, а потом начал извиняться: «Ах, Гриша, ведь я вас разоряю». «Нет, — отвечал Гриша, — меня разорить невозможно, меня государство пятый раз пробует». С Гришей мы расстались в Красноярске. Там меня высадили и погрузили на пароход».