Пути в незнаемое - [242]

Чувство личной ответственности за все, случившееся в твоей стране, даже если ты и не родился еще в проклятом тридцать седьмом, неожиданно и счастливо обретенная уверенность в собственных силах, в том, что мы будем теперь на страже, что не допустим, не отдадим, отбирались все более последовательно и решительно.

Так вот, в это тоскливое, серое время, получив свою долю ударов, доносов, каких-то мистических выговоров и нареканий, ужаснувшись деградации общества, в котором живу, я и написала роман «Кому нужна Синяя птица» с героем того времени во главе (шел год семьдесят шестой) — ничтожным, корыстным, предающим идеалы юности, свое призвание, а потом и любовь — последнее испытание, уготованное ему жизнью. Предающим все это во имя заграничных поездок, престижной должности, подношений от делегаций, тряпок и прочих «ценностей» коррумпированного бытия, которое уверенно и напористо набирало силу именно в тех кругах, куда так рвался (и прорвался в конце концов) герой, сотрудник одного из МИДовских учреждений.

Надо ли говорить, что роман года три никуда не брали, возмущаясь и местом работы героя, и тем, что, повествуя о его жизни, автор «зачем-то» говорит и о смерти Сталина, и о «борьбе с космополитизмом» в сорок девятом году, а главное — о годах пятидесятых, когда стали возвращаться из лагерей уцелевшие «враги народа», а в основном их дети и вдовы.

— К чему нам это? — строго спросил один из тех, от кого зависело, быть или нет публикации. — Это сейчас не модно, вы разве не знаете?

— Но литература не платье. — Я уже даже не возмущалась: столько всего понаслышалась.

— Во-первых, выведите героя из системы МИДа — есть организации, которые мы не трогаем, — а во-вторых, уберите три сцены: сорок девятый, пятьдесят третий, а главное — пятьдесят шестой год.

— Нет, невозможно! Эти годы — вехи, мимо них не прошел никто.

Короче, героя из системы МИДа пришлось убрать, а упомянутые сцены исковерканы были так, что совершенно непонятным оказалось, за что, например, сидела в лагере Наталья Сергеевна (вместо «дочь нашего торгпреда в Монголии» возникла пошлая фраза «когда-то была красавицей…», ну и прочее, тому подобное). И хотя и в этом, исковерканном виде роман имел успех и у нас, и за рубежом (его перевели в Англии и в Китае), я очень страдала.

Успех публикаций в журнале «Нева» открыл роману двери издательства.

Тут-то мы и познакомились — я и Стригин.

Вначале был назначен другой редактор, который сказал — сразу и честно:

— Я не буду нести ответственность за тридцать седьмой год!

— Но тут год сорок девятый.

— Ну, все равно…

И мы с этим редактором распрощались. Опытные, битые авторы посоветовали:

— Просите Стригина. Есть там такой — Валерий Михайлович Стригин. Только имейте в виду, он возьмется работать только в том случае, если сочтет рукопись достойной публикации.

— Как это? — удивилась я. — Она же принята уже издательством, даже опубликована?

— Для него это не имеет значения, у него на все свое мнение, и он сам определяет ценность попавшего к нему в руки. Если не нравится, редактировать не берется.

Рукопись передали неизвестному мне Стригину, и я стала ждать его решения. Через две недели мы встретились. Как потом выяснилось, волновались оба: я — потому что впервые должна была увидеть редактора, сумевшего добиться такого, вызывающего уважение, статуса, он — потому что наслышан был, как потом признался, об упрямом авторе, не принимающем правку и сражающемся за каждое свое слово.

Мне навстречу встал невысокий худощавый человек в очках, с лицом тонким и нервным, но не сердитым. Мы познакомились, сели.

— Я взял в работу вашу рукопись, — сказал он сдержанно. — Считайте это оценкой.

Он положил передо мной первую часть романа, а сам углубился в какие-то бумаги.

Правки было немного, но как же я не заметила это, и вот это, и еще то? Ее было немного, но сразу, по первому замечанию, было ясно, что правил ас редактуры. И кстати, только сильный редактор позволяет себе вроде бы и не править, слабый же правит тем больше, чем он слабее, ставит вопросительные знаки, всякие там «ну-ну», «вот даже как», что-нибудь еще в этом роде, от чего у автора заходится сердце и темнеет в глазах.

Мы поговорили о его замечаниях — я их все почти приняла, — и он вдруг засмеялся, снял очки, и лицо его стало открытым и добрым.

— У-ф-ф-ф, а меня пугали: говорили, что ничего вы не принимаете.

— Как же не принять-то, когда на пользу, — пробормотала я, готовясь к неизбежному, как я уже знала из опыта, разговору о запретных темах в романе.

И он спросил, деликатно и осторожно:

— А в журнальной публикации ничего не порезали? Именно так и опубликовано?

Мне пришлось сказать правду и положить перед Валерием Михайловичем журналы с романом. Он внимательно прочитал все три сцены, покачал головой:

— Остались от козлика рожки да ножки… Здорово вас там, в Ленинграде… Но и у нас, в Москве, сцены эти сейчас не пройдут, ни за что не пройдут, знаю по опыту. Но попробуем, чем черт не шутит!

Он рискнул и… выиграл? Нет, проиграл: выиграть было тогда почти невозможно, Валерий Михайлович знал это. Потом говорил, что увидел глаза бесправного автора и рискнул, спасибо ему! Он знал еще кое-что, чего я тогда не знала: редактор, пропустивший «крамолу», ответит за недостаточность бдительности. Главлитовская дама «эту антисоветчину» визировать не хотела, повелели срочно доставить журналы. Валерий Михайлович позвонил мне домой и ломающимся от ярости голосом попросил журналы. Сцены привели к журнальному варианту, у меня вычли за правку из гонорара, редактор Стригин потерял тринадцатую зарплату.