Пути в незнаемое - [235]

Придя как-то ко мне, Вересаев, не без заметного смущения, «признался» мне, что он выпускает книгу, явившуюся результатом штудирования моей картотеки и чтения взятых у меня книг. Нужно сказать, что до этого я неоднократно говорил Викентию Викентьевичу о своем плане издания полного собрания мемуаров о Пушкине с моим предисловием и комментариями.

По выходе в свет первого выпуска «Пушкина в жизни» Викентий Викентьевич утешал меня, что его книга ни в какой мере не помешает перепечатыванию мемуаров о Пушкине, не в выдержках, а полностью. Но, конечно, это неверно.

(…) Среди специалистов и читателей, так сказать, первого ранга труд Вересаева не пользуется хорошей репутацией, но в так называемых широких читательских кругах книги Вересаева играют огромную роль, являясь своего рода настольной энциклопедией по Пушкину. (…)

Первые четыре издания мало чем отличались друг от друга. Самое существенное, пожалуй, это то, что по моим настояниям Викентий Викентьевич обозначил звездочкой воспоминания, которые нужно признать или явно вымышленными, или весьма далекими от исторической действительности. Введение этих мемуаров — большая ошибка составителя. (…) Отличием пятого издания от предшествующих являются включенные в книгу портреты. Список лиц, портреты которых собирался дать в книге Вересаев, он как-то принес к нам, на просмотр и утверждение, признаваясь в своем полном невежестве в области иконографии. Татьяна Григорьевна, имея списки портретов лиц, близких Пушкину, в Эрмитаже и Пушкинском Доме, указала ему на те, что, по ее мнению, нужно было бы поместить в книгу; посоветовалась с братом, служащим в Эрмитаже, и все указанные ею портреты были помещены. Но и выбор всех остальных портретов в конечном счете был сделан нами. Полученные из ИРЛИ фотографии без подписи были принесены Вересаевым нам же на предмет атрибуций. Наконец, даже одна из корректур портретов была прислана нам. За все это мы получили экземпляр книги Вересаева с теплой сердечной надписью, говорящей о благодарности за оказанную ему помощь (без указания о ней в предисловии).

Кроме собрания извлечений из мемуаров, Вересаевым написан ряд статей о Пушкине, самая значительная из которых «В двух планах». Развиваемое в статье положение о полной разобщенности Пушкина-человека и Пушкина-поэта, с моей точки зрения, совершенно неприемлемо. Помимо всего прочего это положение никак не вяжется с общим мировоззрением Вересаева, до мозга костей позитивиста-материалиста.

Викентию Викентьевичу принадлежит мысль — в тесном кругу знакомых вместе читать «темные места» у Пушкина. Я поддержал сделанное им предложение, в кружок были приглашены Г. И. Чулков, Ю. Н. Верховский, И. А. Новиков, Л. П. Гроссман, В. В. Лужский и Л. М. Леонидов. Последний очень скоро отстал, Лужский скончался, между Чулковым и Гроссманом произошло столкновение, из-за которого Чулков перестал ходить, а потом (в 1931 г.) отказался участвовать в чтениях и Гроссман. Прочитав несколько стихотворений (из них я помню «За Netty сердцем я летаю…» и «Мороз и солнце — день чудесный…»), по моему предложению, перешли к чтению «Евгения Онегина». Чтения эти продолжались по весну 1932 года.

Первое время собирались мы более или менее регулярно, каждые две недели, сначала у Вересаева, Чулкова, Гроссмана, Новикова и Лужского. Потом несколько раз у меня. У Верховского и Леонидова не собирались ни разу. Чтения эти, обычно заканчивавшиеся ужином, были весьма интересны, и мы с увлечением ими занимались. Первое время вели протоколы, которые должны быть у Вересаева и Новикова. Был даже план издать отдельной книгой, где в диалогической форме изложить все наши толкования прочитанных строф. Читали очень медленно и прочли всего лишь I, II, III и половину IV главы. Во время этих чтений полностью вскрылись те противоречия во взглядах на Пушкина, которые оказались у главных участников. Чулков видит в Пушкине не только человека глубоко религиозного, но и христианина (православного). К этому взгляду примыкает несколько и Верховский. Атеиста в Пушкине видят Вересаев и Гроссман. Много было споров на тему об отношении Пушкина к любви и к женщине. И в этом вопросе Вересаев и Гроссман были согласны в том, что Пушкин не был способен к истинной любви и что таковой в своей поэзии не изобразил. Что касается до комментариев к отдельным местам «Онегина», то в этой области всеми участниками было высказано немало остроумного и нового, которое, будь оно издано, вызвало бы несомненный интерес.

<11>

Леонид Петрович Гроссман, сын одесского врача, появился в Москве в начале 1920-х годов. Кажется, впервые он выступил здесь на заседании Общества любителей российской словесности в память столетия со дня рождения Достоевского. Я был на этом заседании и помню, какое это было блестящее выступление. Присущая Леониду Петровичу элоквентность была здесь вполне уместна. Органически неспособный на кропотливую работу по архивным документам и поэтому очень слабый как текстолог, Леонид Петрович, вероятно, и как профессор не представляет большой величины. Это, конечно, не его призвание. Он талантливый журналист и был бы, вероятно, незаурядным фельетонистом. К сожалению, он пишет стихи и, что совсем уже печально, романы. Прожив сколько-то времени в Париже, Гроссман влюбился во французскую культуру. (…) Пышная фраза — конек Гроссмана. Его писания невозможно долго читать, эти словесные фейерверки просто утомляют. В лучшем случае его этюды-эссе интересны постановкой вопросов, но не их разрешением. Он скользит по проблемам, не забирая их глубоко. Для художественного творчества у него нет данных, и, к сожалению, он не чувствует этого. Его первый роман — «Записки Д’Аршиака» — имел, имеет и, конечно, будет иметь успех в широких читательских массах. Отмеченная мною галломания здесь царит вовсю. Большая вещь написана с точки зрения француза, и, нужно отдать справедливость, эта точка зрения проведена весьма последовательно и ярко.