Пути в незнаемое - [225]

* * *

«Записки пушкиниста», к сожалению, далеко не завершенный текст воспоминаний Цявловского. Он только начал свою работу над ними. Публикуемые нами страницы были продиктованы им Т. Г. Цявловской.

Рукопись состоит из девяти школьных тетрадей, заполнявшихся Т. Г. Цявловской в течение трех месяцев в десять приемов (с 4 сентября по 5 декабря 1932 года). В последней тетради рукой той же Т. Г. Цявловской записан длинный перечень имен — 47 человек — видных и второстепенных пушкинистов и лиц, связанных с изучением Пушкина, в том числе литературоведы: С. М. Бонди, Б. Л. и Л. Б. Модзалевские, Ю. Г. Оксман, Б. В. Томашевский, художник П. П. Кончаловский и другие. Цявловский предполагал нарисовать их литературные портреты.

Здесь же перечислены и задуманные им темы. Например: «Поездка в Михайловское (1925 год)», «Письма к Хитрово», «Архив Горчакова», «Поэт и царь», «История прижизненных изданий Пушкина», «Пиковая дама» в студии Станиславского».

Несмотря на то что «Записки пушкиниста» — вещь небольшая, их следует предварить некоторыми пояснениями. По жанру это, конечно, научная автобиография, то есть изложение истории жизни ученого в науке. Таковыми были записки и других выдающихся русских филологов. Вспомним блестящую книгу И. Ю. Крачковского «Над арабскими рукописями», имеющую подзаголовок — «Листки воспоминаний о книгах и людях», или недавно вышедшие мемуары гениального китаиста В. М. Алексеева, объединенные не случайно в одном переплете под заглавием «Наука о Востоке». Так и у Цявловского. Есть, правда, и отличия. Первое заключается в том, что «Записки пушкиниста» — это лишь набросок будущего большого труда. Второе — известная, порой намеренная недоделанность слога. Однако, когда сам Цявловский увлекается рассказом, нанизывая одну новеллу за другой, мы начинаем понимать современников, зачарованно слушавших рассказчика. И тогда раскованность стиля Цявловского, как, скажем, в большом отрывке о Бартеневе, становится особенно привлекательной.

Чрезвычайно важна еще одна особенность записок Цявловского. Это пронизывающая их идея научной этики. Здесь Цявловский предельно резок. Он с неприязнью характеризует чуждую ему позицию М. Л. Гофмана или завистливость Н. О. Лернера, нередко смотревшего на Пушкина, как на «свою вотчину». Цявловский раскрывает это, конечно, не для сплетни, не для анекдота. Такова его этическая установка. Поэтому с любовью он вспоминает Гершензона, «жадно» слушавшего его статью, «желая скорее узнать, стоит ли она чего-нибудь».

Обо всем этом приходится напомнить, чтобы предостеречь читателя от поверхностного отношения к рассказу Цявловского, ибо он должен знать, что у этого человека истина всегда была на первом месте, точно так же, как и у его великих героев.

К. П. БОГАЕВСКАЯ

<1>

В университете Московском профессор А. И. Кирпичников читал приватный, один из первых в России курсов, специально посвященный Пушкину. Я был на одной или двух лекциях. Помню, Кирпичников говорил о детстве Пушкина. П. Н. Сакулин, в то время приват-доцент, вел семинарий, среди тем которого была «Пушкин в николаевскую эпоху». Я взял эту тему и стал над ней работать, т. е. читал в Румянцевском музее (книжки-то ведь ни одной!) и выписывал из всяких книг, нерационально, глупо — и что-то написал.

Но тут произошло вот какое обстоятельство — 9 декабря 1906 г. Сережа убивает Игнатьева, меня арестовывают, тюрьма, ссылка, и все это обрывается. По возвращении из Вологды, где я был в ссылке (какая досада! Я чуть-чуть там не застал Щеголева, Луначарского и Бердяева), я снова поступил в Университет и принял участие в специальном пушкинском семинарии, который вел тот же Сакулин. На этот раз я взял тему «Байронизм Пушкина», но, засев за работу, я убедился, что, прежде чем говорить о байронизме Пушкина, нужно исследовать вопрос, насколько и когда Пушкин овладел английским языком. Сузив так тему, я обратился за разрешением к Сакулину представить вместо работы «Байронизм Пушкина» реферат «Пушкин и английский язык». Павел Никитич на это согласился, и моя работа, предварительно одобренная Сакулиным, была прочитана мною в семинарии. Со стороны слушателей она была встречена с одобрением, никаких существенных возражений мне не было сделано, а в заключительном слове Павел Никитич расхвалил ее, а затем предложил ее напечатать в издании «Пушкин и его современники», на что я, конечно, согласился. Мою работу со своим письмом Павел Никитич послал Шахматову, стоявшему в то время во главе II отделения Академии наук. Шахматов в свою очередь работу переслал Модзалевскому, как редактору издания «Пушкин и его современники». Последний прислал мне открытку с извещением, что работа моя принята, и с предложением присылать и другие работы по Пушкину. Спустя некоторое время я имел радость получить корректурные гранки моей статьи. В ней, между прочим, речь идет о знакомстве Пушкина с Чаадаевым. И я решил пойти к автору специальной книги о Чаадаеве М. О. Гершензону для того, чтобы лично от него узнать, в каком году Бартенев беседовал с Чаадаевым о Пушкине. Помню, как поразила меня красота отворившей мне дверь жены Михаила Осиповича. Так произошло мое знакомство с покойным писателем, игравшим большую роль, пожалуй, не только в моей ученой карьере, но и в жизни. Помню, как жадно он слушал меня, читал мою статью, желая скорее узнать, стоит ли она чего-нибудь.