Пути в незнаемое - [223]

Итогом более чем сорокалетнего изучения великого поэта явился колоссальный труд Цявловского «Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина» — свод критически установленных фактов и дат. В нем зарегистрированы произведения Пушкина, его переписка, рисунки, связи с декабристами, переезды с места на место, издания и публикации его сочинений, переводы их на иностранные языки, отклики на них в печати, письма современников о поэте и многое другое.

Предварительным этапом работы была картотека, составленная под руководством ученого группой из восьми человек. Первый том этого труда, вышедший уже после смерти Мстислава Александровича в 1951 году и законченный Т. Г. Цявловской, читается с захватывающим интересом, как роман.

Он мгновенно стал библиографической редкостью и настольной книгой для всех исследователей пушкинского времени.

К сожалению, этот том оканчивается отъездом Пушкина в Москву из Михайловского 4 сентября 1826 года. Дальнейшая биография поэта сохранилась в упомянутой картотеке, хранящейся ныне в Государственном музее А. С. Пушкина в Москве.

Сейчас в Институте русской литературы в Ленинграде началась подготовка нового Академического издания сочинений Пушкина с историко-литературными комментариями (в прежнем издании комментарий был чисто текстологический). Меж тем сохранился комментарий Цявловского ко всей лицейской лирике поэта, написанный для предыдущего издания, задуманного сначала с исчерпывающими комментариями. И что же? Оказалось, что работу Цявловского можно печатать в наши дни почти без изменений, настолько она свежа и соответствует требованиям современной науки о Пушкине.

* * *

Здесь мне кажется уместным привести несколько отрывков из моих воспоминаний, в которых я пытаюсь дать живой образ моего старшего друга и учителя:

«Темперамент и непосредственность бушевали в М. А., лгать и притворяться он совершенно не умел; на всякие события реагировал страшно бурно, шумно и неистово, невзирая ни на лица, ни на порой неподходящую обстановку. При этом он был чрезвычайно экспансивен, легко переходил из одного настроения в другое, мог броситься обнимать человека, мог даже заплакать от сильных ощущений.

Бескорыстие М. А. было исключительным. Вопросы заработка его никогда не интересовали.

До пушкинского юбилея 1937 года, когда материальные дела его улучшились, случалось, что он шел издалека пешком, так как даже не имел в кармане нескольких копеек на трамвай. На все же просьбы выступить, прослушать чужую работу, дать отзыв он откликался охотно.

Бескорыстен М. А. был и в науке, что более важно. Ему прежде всего дорога была сама истина, а не — кто ее открыл. Если его противник в любом вопросе был прав, М. А. первый торжествовал его победу, будь даже это студент. Ни тени уязвленного самолюбия, желания подчеркнуть свое превосходство, намека на честолюбие, «выпячивание» своего «я», что так характерно для большинства литераторов.

Его шумная манера себя держать, вспыльчивость и проявление бурного темперамента порой со стороны производили ошибочное впечатление нескромности и суровости. На самом же деле в характере Мстислава Александровича было много детского — абсолютной доверчивости к людям, простодушия и даже наивности. Он терпеть не мог похвал по своему адресу.

Вот типичный случай. Когда в 1931 году вышла в свет его «Книга воспоминаний о Пушкине», я рассылала ее всем знакомым литераторам М. А. Как-то он взял в руки одну бандероль, на которой я старательно вывела обратный адрес и написала: «От профессора М. А. Цявловского».

— Сейчас же переделайте бандероль! — закричал М. А. — Зачем напоминать доценту, что я профессор?

Я огорчилась, как мне казалось, бессмысленной работой — снова клеить бандероль; но эти слова М. А. запомнились на всю жизнь, и я часто думаю о них, когда вижу почтительное отношение людей ко своим чинам и званиям.

Зимой 1936 года М. А. читал цикл лекций о Пушкине артистам МХАТа; когда он пришел на свою последнюю лекцию, на столе красовалась корзина с цветами. Не допуская мысли, что эти цветы поставлены ему благодарными слушателями, М. А. в течение лекции все время недовольным движением руки пытался отодвинуть эту тяжелую корзину как предмет, мешавший ему видеть аудиторию.

А когда Качалов от имени мхатовцев произнес восторженную речь о том, сколько они получили знаний от М. А., тот слушал, печально повесив голову. Видно было, что похвалы эти ему даже неприятны.

Если же кто-нибудь из нас приносил ему цветы, М. А. мрачно бурчал: «Что я, балерина?»

Особенность мировосприятия М. А. прекрасно выразилась в одном из его писем (10 декабря 1925 года) к молодому литератору, тосковавшему на военной службе в Житомире:

«Я солдатом не был, но я сидел в (царских) тюрьмах (и с уголовными вместе), был в ссылке, и обо всем этом вспоминаю с большим удовольствием. Главное, не растеряться (…). Займитесь тем, чем можно заняться; надо уметь приспособляться. Если бы меня заперли в комнату с китайскими книгами, я, вероятно, выучил бы китайский язык и наслаждался бы их чтением и был бы счастлив и доволен.

Когда меня заперли в камеру с уголовными, я стал составлять словарь воровского жаргона (при обыске у меня отобрали этот словарь) и очень увлекался этим».